В декабре Маша решила перебраться к Антону в Крым, поскольку ей стало казаться, что она тоже нездорова: «По утрам сильно кашляю, все время болит левая сторона груди вверху».
Обследовавший ее доктор прописал хину с кодеином и портер после обеда. (Антон все же напомнил ей, что заболевание легких – это у Чеховых «фамильное».) Маша живо интересовалась новым ялтинским домом и уже хотела знать, нельзя ли сделать комнаты просторнее и надо ли будет продавать Мелихово, чтобы оплатить новое имение. На оба вопроса Антон ответил отрицательно, но сам исподволь стал готовить мать и сестру к переезду в Крым на постоянное жительство. Начальница гимназии Варвара Харкеевич уже предложила Маше преподавать у нее географию – занимавший это место учитель «добровольно» согласился уйти в отставку. Антон соблазнял мать великолепной кухней, «американскими» удобствами в уборной, электрическими звонками и телефоном; участок он собирался засадить розами и кипарисами; он убеждал ее и в том, что в Ялте кофе и халва стоят недорого, к тому же в каменном доме можно не бояться пожара, а сухой климат благоприятен для ревматизма; до таганрогской родни из Ялты можно за день добраться морем, а до местной церкви рукой подать, и, если Евгения Яковлевна пожелает, вместе с собой она может привезти старую кухарку Марьюшку. Помимо земли в Аутке, Антон, войдя в раж, прикупил и небольшое именьице в Кучук-Кое. Здесь можно было бы держать корову и возделывать огород, а Маша – если она не боится крутых горных спусков – могла бы купаться в море. С Кучук-Коем Антон рискнул и не прогадал – вскоре за эту дачу стали предлагать вчетверо больше заплаченной им суммы.
Впрочем, большого беспокойства Евгения Яковлевна у Антона не вызывала. Его успокоила и Ольга Кундасова: «Здоровье ее не внушает никаких опасений в настоящую минуту. Что касается душевного состояния, то оно не из мрачных, тем менее подавленных. На мой взгляд, смерть Павла Егоровича потому не слишком сильно повлияла на нее, что она – нежная мать; для нее дети дороже мужа». Чрезмерную для Антона озабоченность проявила публика по поводу его собственного здоровья – и здесь больше всего отличилась провинциальная пресса. Одна из симферопольских газет сообщала: «Зловещие симптомы <…> внушают опасение за жизнь его». Антон посылал в ответ сердитые телеграммы; газеты печатали опровержения, но публике они казались малоубедительными. Бывший одноклассник Антона, Владимир Сиротин, написал ему о том, что сам смертельно болен, и просил совета. Другой школьный товарищ, Лев Волькенштейн, предлагал помочь с совершением купчей крепости. Тревожную телеграмму получил Антон от Клеопатры Каратыгиной; ответ ей он тоже послал телеграфом: «Совершенно здоров. Благополучен. Кланяюсь, благодарю». Неожиданно, после четырехлетнего молчания, дала о себе знать Александра Похлебина: «Как Вы часто болеете, Антон Павлович! Это невозможно! Сердце разрывается на части, как подумаю, что с Вами делается. Как была бы я счастлива, если бы услыхала, что Вы здоровы. <…> Боялась, что известие о потере отца окончательно подорвет Ваше здоровье»[448]. (Похлебина теперь жила в деревне помещицей, но жизнью была недовольна: «Полюбить народ никак не могу, слишком он невежествен и дик».) Дуня Коновицер послала Чехову шоколаду, Наталья Линтварева – украинского сала. Потом и сама приехала проведать Антона; как всегда, заливалась звонким смехом, а когда умолкала, советовалась с ним насчет покупки в Ялте земельного участка.
В Петербурге Елена Шаврова, теперь верная жена своего мужа, готовилась стать матерью. А в Ялте Антона развлекала ее младшая сестра, слабая здоровьем Анна. Однако Чехов предпочел общество восемнадцатилетней Нади Терновской, с которой его познакомила тогдашняя его домохозяйка К. Иловайская. Отец Нади, ялтинский протоиерей, благосклонно отнесся к ухаживаниям Антона за дочерью. По словам самой Нади (об этом она впоследствии рассказывала своим детям), Чехов потому оказал ей предпочтение, что «в отличие от других ялтинских барышень она не старается с ним говорить о литературе и казаться умной»[449]. Надя страстно любила музыку, подолгу играла Антону на рояле и была хороша собой. Ялта наполнилась слухами о возможной женитьбе, и отец Нади стал наводить о Чехове справки. Еще одна Надя – внучка Суворина – тоже пыталась кокетничать с Антоном, но, ничего не добившись, уехала в Петербург. Накануне отъезда она предупредила Антона письмом насчет дачи Иловайской, где он встречался с Надей Терновской: «Дом, в котором Вы живете, очень сырой, это все знают. Бросайте же его скорей, забирайте с собой всю мебель и переезжайте в другое palazzo»[450]. Вниманием Антона пыталась завладеть и Ольга Соловьева, зажиточная вдова и владелица поместья Суук-Су, расположенного по соседству с Кучук-Коем.
Что же до мужской компании, то в ней преобладали иные настроения – memento mori. Серпуховский врач Витте оправлялся в Ялте от инфаркта: «Впечатление такое, как будто по нем прошел поезд». Сам Антон тоже бывал порой настолько слаб, что не мог одолеть подъема в гору, а иной раз и встать с постели. Его состояние сильно беспокоило Веру Комиссаржевскую: «В Ростове-на-Дону есть доктор Васильев. Вы должны поехать к нему лечиться – он Вас вылечит. Сделайте, сделайте, сделайте, сделайте, сделайте, я не знаю, как Вас просить. <…> Это ужасно, если Вы не сделаете, прямо боль мне причините. Сделайте. Да?»[451] Чехов пообещал ей при случае наведаться в Ростов и показаться врачу, который пользовал чахотку электричеством. Не давал Антону покоя и «катар желудка», понуждая его к частым визитам в уборную. В конце ноября у него снова пошла горлом кровь, и он побеспокоил запиской доктора Альтшуллера: «Je garde le lit[452]. Захватите с собой, молодой товарищ, стетоскопчик и ларингоскопчик». Через день Маше пошли указания выслать в Ялту его собственный врачебный инструментарий, пузырь для льда, а также кое-какие вещи для утепления: каракулевую шапку, парижский тигровый плед и самовар. Мише было поручено справить Антону новое пенсне – непременно с пробковой прокладкой для переносицы. Суворина Чехов предупредил: «У меня пять дней было кровохарканье <…> Но это между нами, не говорите никому. <…> Моя кровь пугает других больше, чем меня, – и потому я стараюсь кровохаркать тайно от своих».
Тяжелее переносил Антон страдания душевные: «Хочется с кем-нибудь поговорить о литературе <…> а говорить здесь можно только о литераторах <…> Все больше скучно или досадно». Газеты в Ялту приходили с опозданием, а «без газет можно было бы впасть в мрачную меланхолию и даже жениться», – жаловался Антон Соболевскому в письме под Рождество. Чехов поначалу сблизился с издательницей газеты «Крымский курьер», но надежды на сотрудничество не оправдались. Он уже полюбил свой недостроенный дом в Аутке, однако с зимней крымской слякотью примириться не мог. (Вся Ялта устыдилась, когда газеты перепечатали телеграмму Чехова в Москву, в которой он сравнивает себя с Дрейфусом, сидящим в заключении на Чертовом острове.)
Антон томился разлукой и с Сувориным – даже несмотря на то, что «Новое время», как писал он Александру, «шлепается в лужу». Впрочем, газета и у правительства вызвала сильное недовольство, так что была на десять дней приостановлена. Поэт Бальмонт окрестил «Новое время» «высочайше утвержденным бардаком». Парижский корреспондент «Нового времени» Павловский через Антона пытался найти место в какой-нибудь либеральной московской газете. От Суворина ушел Потапенко. Как докладывал с места событий Александр, Суворин метал в сотрудников громы и молнии, а Дофин ходил «как бык с нахмуренным челом». В «Новом времени» начали печатать перевод лживой книги Эстергази «Закулисная сторона дела Дрейфуса». На это Антон написал Суворину, что пересмотр дела Дрейфуса – «это одна из великих культурных побед конца нашего века»; тот же был уверен, что оправдание Дрейфуса – дело рук германофилов.
Ваня, самый немногословный из братьев Чеховых, 19 декабря приехал к Антону, нагруженный его заказами, и пробыл в Ялте две недели. От многоречивого же Миши проку не было никакого. Он участливо зазывал к себе в Ярославль Евгению Яковлевну, но она подозревала, что ему нужна нянька для маленькой Евгении. Миша не внес своей доли на похороны Павла Егоровича и задерживал выплату Машиного пособия. Александр же в Петербурге сам нуждался в помощи. Он теперь подкармливал свояченицу Анастасию – ее муж, Н. Пушкарев, потерял все деньги на своем последнем изобретении – машине для игры в лото. Николай, старший сын Александра, был задержан полицейским за мелкое воровство на вокзале. Наталья стала бояться, что он дурно повлияет на братьев, и особенно на семилетнего Мишу, и Александр определил Николая юнгой в Черноморское пароходство. Средний сын, двенадцатилетний Антон, наотрез отказавшись от продолжения учебы, постигал переплетное дело в типографии Суворина. Сам же Александр, наблюдая за тем, как «Новое время» неумолимо опускается на дно, стал подыскивать другую работу. Об этом он 24 ноября писал Антону: «Помышляю <…> открыть публичный дом на новых началах, а именно – совершать по России странствования на манер артистических турне. Если мое проектируемое заведение прибудет в Ялту „для оживления сезона“, то ты, конечно, – первый бесплатный посетитель». К этому письму Потапенко добавил приветствие, а Эмили Бижон приложила «большой поцелуй».
