Я зашел в деревню за яблоками. Мне подала их молодая девушка в белом платье. Алый корсаж подчеркивал и украшал ее тонкую талию. Вместо платка ее плечи и шею закрывал белый воротник. Рассыпавшиеся по плечам волосы были перехвачены синей лентой, завязанной большим красивым бантом, напоминавшим крылья бабочки. За флорин она мне предложила 35 яблок, но из почтения к ней и из восхищения ее прелестями я взял только несколько штук, положив в ее корзинку целых три флорина. Легкая улыбка послужила мне наградой. О женщины, женщины! Ваша улыбка может послать нас на смерть. Ваша улыбка стоит часто сокровищ, целых годов счастья.
– Вам бы следовало писать путевые записки, – сказал мне кто-то; вот почему я никому не показываю свой дневник. Я вовсе не думаю подражать Шатобриану,[420] я пишу для собственного удовольствия. Вчера, если бы я даже увидел самые прекрасные на свете пейзажи, я не стал бы их описывать.
Другой, может быть, повторил бы чужие описания Дрездена, лишь бы не признаться, что не был там. Что до меня, я пишу, только когда это доставляет мне удовольствие и когда у меня есть на это время. Находясь все время на биваках, я не вижу населения, не могу ознакомиться ни с его нравами, ни даже изучить как следует край. Города тут почти все одинаковы, совсем некрасивы. И ничто пока не привлекает моего внимания.
А если бы у меня даже и были какие-нибудь замыслы… завтра предстоит пройти четыре мили… и эта мысль вытесняет все остальные; придется, видно, отказаться от всяких занятий и вернуться в первобытное состояние: хорошо есть, спать и ни о чем больше не думать.
Сейчас только три часа; сегодня, слава богу, мы шли менее 12 часов; я успел пообедать и поспать 6 часов. Вот судьба, которой я заслуживаю, которая, по крайней мере, кажется нам счастливой.
Замок Лаучин заслуживает нескольких строк. Он принадлежал раньше герцогине Фюрстенберг; я забыл имя теперешнего владельца, жена которого приходится сестрой прусской королеве.
Аллея из каштанов, довольно просторный двор, часовня, великолепные комнаты – это наименьшие красоты замка. Со стороны равнины, по которой мы шли и которая имеет вид большого поля битвы, находится высокая терраса, подымающаяся тремя уступами. Она украшена цветами, купами деревьев и окружена теплицами. Наверху также растут прекрасные деревья, долина постепенно понижается, ее пересекают ущелья, живописные ручьи, она уходит вдаль и наконец совсем пропадает из глаз. С левой стороны терраса шире. Середину ее занимает поросшая цветами луговина, по краям тянутся густые аллеи. Я заглянул туда только на минуту и увидел фонтан, вольеры, изящные храмики. С края террасы видна тройная цепь гор, местами утесистых, местами поросших кустарником и прерываемых живописными равнинами; громадный парк охватывает их подножие… Наконец, я с радостью увидел, что и здесь можно найти красивые виды.
7 августа. Лагерь в Эльба-Коштелеце (переход в 3 мили).
Прозябать – вот наша судьба, радоваться лишь воспоминаниям, опасаться будущего, терпеливо сносить настоящее, забывать прошлое – вот какова судьба воина…
Наши переходы теперь не так утомительны. Расстояние между батальонами стало больше, поэтому идти легче, мы реже останавливаемся; но марши все так же скучны. Я пытаюсь развлечься, заходя то в одну, то в другую деревню, но тщетно: нигде меня не встречает гостеприимство.
По мере того как мы приближаемся к Эльбе, местность становится суше. Дороги покрыты песком, леса пошли сосновые… Я устал и был в дурном настроении, но, когда увидел внизу Эльбу, сердце у меня забилось, я перекрестился. Дай бог, сказал я, чтобы во второй раз мы перешли ее со славой. Дай бог, чтобы мы вернулись только увенчанные лаврами победы.
Однако завтра надо пройти шесть миль до Будена; заранее предвижу эту скуку, готовлюсь к ней, и перо выпадает у меня из рук.
9 августа. Лагерь в Лауне.
Вместо того чтобы сделать шесть миль и прийти в Буден, мы сделали почти восемь и час тому назад, то есть в 8 часов утра, пришли сюда.
Вчера мы поднялись в четвертом часу и шли до одиннадцати. Местность ровная, но песчаная, окрестности чрезвычайно унылые, голые бесплодные склоны вдалеке – все предвещало неприятный и утомительный переход. Мы спускались по склону, я видел берега, воду и, наконец, всю Молдаву, которая в этих местах разделяется на множество протоков, образуя прелестные острова. Аккуратные мостики, хорошенькая мельница в виде павильона, купы дубов и плакучих ив на главном острове, чья зелень отражается в прозрачной воде, образовали прекрасную картину. Далекие горы, господствующие над противоположным берегом, представляют живописный контраст со свежим весенним видом этих островков.
Предмостное укрепление, защищенное дефиле и хорошо фланкированное, с деревней впереди, также укрепленной, прикрывает тыл; равнина эта представляет такое высокое плато, что возвышенности не могут быть опасны. Мы прошли еще немного и остановились для отдыха и чтобы сварить кашу. Пройдено две с половиной мили.
Мы оказались в долине, засаженной грушевыми деревьями, размещенными в шахматном порядке. Справа от нас Молдава, соединившая тут все свои рукава, быстро текла по ложу из мелкой гальки в тени зеленых дерев. В глубине виднелась равнина, окруженная рощицами и летними домиками. Прямо перед нами был дом священника; селение, правильными рядами подымавшееся по склону горы, дополняло прелестный пейзаж.
Мои люди запоздали. Меня любезно угостили прекрасным обедом, и я уснул под грушей, с которой предварительно имел удовольствие обобрать все плоды; когда я проснулся, между нами завязался веселый разговор, занявший остаток времени, и я совсем не чувствовал усталости и с удовольствием услышал барабан, звавший продолжать поход.
Мы вышли около четырех часов. Арапка пообедала гораздо хуже меня, и потому я решил заехать в попавшуюся мне на пути деревню. Я стучался во все двери, но ни одна не отпиралась; я видел в окнах крестьян, но они не отзывались, и я пришел в негодование. Вот пример несправедливости человеческой: ведь это единственный способ, которым бедняки могли воспользоваться, чтобы защитить свое добро. Наконец, я увидел какие-то большие и очень грязные строения с низкими окнами и вошел туда из любопытства. Это была ферма. Великолепные коровы, масса кур занимали все помещение; я открыл полуразбитую дверь, попал в темный дымный коридор, а оттуда – в комнату управляющего. Заплатив гроши, я получил кое-какую еду и, поелику Арапка очень увлеклась своей охапкой сена, оказал ей снисхождение и остался там на целый час. Когда я подходил к двери, она с таким умоляющим видом взглядывала на меня и снова принималась жевать, что у меня не хватало духу помешать ей.
