Сам здравомыслящий, Николай II понимал, что любое ослабление верховной власти в стране, утомленной войной, вызовет всеобщую катастрофу, и эта катастрофа неизбежно ударит, в первую очередь, как раз по доморощенным «тираноборцам» – придворным аристократам, генералам, помещикам и торговым воротилам, вроде «купчишки» Гучкова. Поэтому разговоры о перевороте виделись императору, торопящемуся завершить, наконец, победой затянувшуюся войну, политическим блефом или мстительной болтовней. Но у заговорщиков была другая логика. Именно успех Петроградской конференции вновь пробудил их к решительным действиям. «Наша армия, – писал главный идеолог февральского заговора, глава думских «кадетов» П. Н. Милюков, – должна была перейти в наступление (весной 1917 года), результаты коего в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство и вызвали бы в стране взрыв патриотизма и ликования»[445].
Свергать царя следовало немедленно!
В начале февраля внезапный хаос поразил железнодорожные пути, связывавшие столицу с югом страны: на подъездах к городу застряли 57 000 (!) вагонов с зерном[446]. Встали, разумеется, не только хлебные эшелоны. Гумилев, принимавший дивизионный фураж на одном из перевалочных узлов Николаевской магистрали, оказался в самом пекле транспортного апокалипсиса. По февральским открыткам «Ее Высокородию Ларисе Михайловне Рейснер», которыми Гумилев пытался напомнить о себе, можно представить, что творилось в эти дни в Окуловке. «Моя командировка затягивается и усложняется, – писал он. – Начальник мой очень мил, но так растерян перед встречающимися трудностями, что мне порой жалко его до слез. Я пою его бромом, утешаю разговорами о доме и всю работу веду сам». Бром не помог. 8 февраля корпусной интендант полковник Кнорринг, не совладав с очередным приступом панического ужаса, застрелился. Гумилеву пришлось самому принимать поступавший фураж и командовать погрузкой. Матери он сообщал о настоятельном желании «удрать в полк», однако вместо этого ему пришлось отправиться в Москву, разрешая, по-видимому, какое-то очередное затруднение с доставкой дивизионного сена.
Из Москвы в Петроград Гумилев вернулся в воскресенье, 26 февраля, когда столица уже несколько дней была охвачена волнениями из-за многодневной хлебной недостачи. Таинственные «агитаторы» (выражение командующего Петроградским округом С. С. Хабалова) распускали панические слухи среди рабочих и бедноты, призывая на демонстрации. Те же «агитаторы» в казармах пугали новобранцев скорой отправкой на передовую. Необыкновенно активизировался уголовный мир – бандиты из притонов на Лиговке и бродяги с Горячего Поля среди бела дня нападали на полицейских и терроризировали горожан. На Петроградской стороне громили булочные, на Выборгской стороне бунтовали фабричные работницы, требуя хлеба. По приказу градоначальника Балка мосты через Неву были разведены, но обезумевшие толпы прорывались из предместий в центр города прямо по ненадежному февральскому льду, и Невский проспект сотрясали многотысячные шествия. Когда московский поезд остановился у перрона Николаевского вокзала, на Знаменской площади стреляли. Вокзал со всех сторон был блокирован мятежниками, солдатами и полицией.
Гумилев, видя бунт, счел необходимым отказаться от городских визитов и немедленно вернуться к месту службы.
– Здесь цепи, пройти нельзя, а потому я поеду сейчас в Окуловку, – телефонировал он на квартиру Срезневских.
Ахматова вспоминала, как поразило ее спокойствие его голоса: «Все-таки он в политике мало понимал». Но взрыв «порохового погреба» в столице оказался неожиданным даже для профессиональных революционеров. «Революция, – вспоминал один из вождей эсеровских террористов, – застала нас, тогдашних партийных людей, как евангельских неразумных дев – спящими». Шеф социалистов-«большевиков» Николай Ленин (В. И. Ульянов) узнал о петроградском мятеже из швейцарских газет и проводил теперь в Женеве консультации с эмигрантами, срочно вырабатывая план дальнейших действий. Совещались и думские социалисты-«трудовики» во главе с А. Ф. Керенским, уверенные, что «никакой «революции» в России нет, и не будет». А глава распущенной накануне Государственной Думы М. В. Родзянко слал императору в Ставку панические телеграммы:
«В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга».
Русский бунт, бессмысленный и беспощадный, о котором столетие назад пророчески писал Пушкин, готов был выплеснуться из разбушевавшегося Петрограда на просторы всей огромной страны. Заговорщики с упорством самоубийц продолжали осуществлять свой план. 1 марта поезд императора, срочно возвращавшегося из Ставки, оказался заблокирован под Малой Вишерой. Николай II был доставлен в Псков, в штаб Северного фронта. На следующий день мятежные генералы заставили пленника подписать анекдотический «Высочайший Манифест» об отречении от престола… «для скорейшего достижения победы»[447].
Перед «отречением» Государь попытался объяснить входившему в заговор командующему Северным фронтом Н. В. Рузскому, что руководители переворота «все люди совершенно неопытные в деле управления и, получив бремя власти, не сумеют справиться со своей задачей». Никакого действия его слова не возымели, хотя говорил он сущую правду. Еще до возникновения Временного правительства (куда вошли глава земских союзов князь Георгий Львов, Гучков, Милюков и другие заговорщики) в ходе стихийного митинга на Таврической площади был явочным порядков создан самодеятельный революционный конвент, получивший название «Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов». К господам из Временного правительства товарищи из Совета относились враждебно, и покидать захваченные по соседству с Государственной Думой помещения в Таврическом дворце не спешили. Не обращая внимания на возмущенные крики о «двоевластии», Петросовет приступил к формированию в столице собственных вооруженных отрядов и рассылал в губернии «комиссаров», уполномоченных создавать там «народные органы управления». Начиналась всеобщая смута. В российской деревенской провинции крестьяне захватывали помещичьи угодья, а польские, финские и украинские сепаратисты заговорили о выходе из Империи. Что же касается армии, то известие об «отречении» Николая II вызвало на фронте и в тылу массовое дезертирство. По словам современника тех событий, «солдат решил, что раз царя не стало, то не стало и царской службы, и царскому делу – войне – наступил конец. Он с готовностью умирал за царя, но не желал умирать за «господ».
