На некоторые вопросы, которые задал Ваксберг, ответить не трудно.
Начнём с конца.
Прежде всего, не очень понятно, почему Агранов и его друзья-сослуживцы причислены к категории «столь чуждых
Маяковскому людей». Ведь Осип Максимович, друг и единомышленник поэта, служил в ГПУ. Стало быть, его сослуживцы, его друзья вполне могли стать друзьями Владимира Владимировича. У самого же Маяковского, который с подросткового возраста начал общаться с сотрудниками Охранного отделения, а потом ещё семь лет находился под их опекой, никаких претензий к большевистским чрезвычайным органам не было.
Теперь по поводу умолчаний – тех, что касаются Агранова и его окружения. Не будем забывать, что все эти люди в конце 30-х годов были ликвидированы как «враги народа». В советское время что-либо говорить о таких «врагах» было категорически запрещено. Так что хорошо ещё, что Агранова и его соратников вообще упоминали.
О своих тогдашних друзьях Маяковский, как мы помним, высказался (в «Я сам») так:
«Приехали с Дальнего Востока Асеев, Третьяков и другие товарищи по дракам».
Эти «драки» поэт собирался продолжать.
Большевики тогда тоже «дрались». 19 мая 1922 года Ленин направил Дзержинскому распоряжение всерьёз заняться делом высылки из страны антисоветски настроенных интеллигентов. Феликс Эдмундович поручил заняться этим делом Якову Агранову. Тот, изучив вопрос, 1 июня представил главе ВЧК докладную записку, в которой говорилось:
«… антисоветская интеллигенция свободно открывает новые издательства, издаёт книги, статьи, открыто критикуя политику советской власти. А профессура ВУЗов в это время бастует. <…> Мощь антисоветской интеллигенции и её сплочённых группировок усиливается ещё и тем обстоятельством, что в широких кругах компартии в связи с ликвидацией фронтов и НЭПом установились определённые «мирные» ликвидаторские настроения».
Дзержинскому записка Агранова понравилась, и уже 8 июня политбюро заслушало доклад заместителя главы ГПУ Иосифа Уншлихта об антисоветских группировках среди интеллигенции.
3 августа вышли соответствующие постановления ВЦИК и СНК.
К началу нового учебного года политбюро поручило организовать «фильтрацию студентов», ввести «строгое ограничение приёма студентов непролетарского происхождения» и учредить «свидетельства политической благонадёжности для студентов». Проведение любого съезда или совещания молодёжи с этих пор стали допускать только «с разрешения ГПУ».
10 августа был утверждён список лиц, которых предстояло выслать из страны.
Вернёмся к сослуживцам Осипа Максимовича Брика.
Аркадий Ваксберг:
«Никто точно не знает, когда, где, каким образом произошло знакомство Агранова с кругом Маяковского – Брик. Кто первым и при каких обстоятельствах пожал благородную руку этого высокопоставленного советского деятеля? Кто пригласил его в дом?
По версии Лили, он сам напросился (когда?), наслушавшись стихов Маяковского, которые тот читал в каком-то чекистском клубе. "Когда мы <…> познакомились с Аграновым, – продолжала Лиля, – он жил в какой-то комнатёнке с клопами. Он нас приглашал к себе, и мы иногда вечером приходили к нему. И вечно не хватало водки. Так Агранов сам бегал на угол купить немножко водки. Семья Аграновых жила очень бедно".
Очередная сказка о железных рыцарях революции и падающих в голодный обморок партийных вождях!»
Все эти встречи Бриков и Маяковского с Аграновым происходили в тот момент, когда стремительно приближалось время суда над партией правых эсеров. Большевистские вожди решили сделать этот процесс открытым и даже пригласили на него представителей II Интернационала (социалистического). Среди них, как мы помним, был и адвокат Эмиль Вандервельде, которому Маяковский посвятил свою насмешливо-издевательскую «Балладу о доблестном Эмиле». Александр Михайлов про неё написал, что это…
«…фельетонная, хлёстко написанная политическая агитка, свидетельствующая о том, что поэт целиком поддался официальной версии суда над эсерами и не увидел в нём сути – жестокой расправы над политическими противниками».
Этому суду, завершившемуся 7 августа 1922 года, Александр Михайлов дал такую оценку:
«Процесс по сути дела провалился, так как обвинение было шито белыми нитками, но приговор был жестоким: 12 человек приговорены к расстрелу, 10 („раскаявшихся“) – к тюремному заключению от 2 до 10 лет».
Поэты-имажинисты Вадим Шершеневич и Матвей Ройзман именно в этот момент решили похвастаться близостью к московским чекистам и отпечатали сборник своих стихов под названием «Мы чем каемся». Но заработали лишь одни неприятности, так как весь тираж был конфискован из-за «провокационного» названия – в заглавных буквах сборника («М, Ч и К») бдительные гепеушники увидели идентичность с аббревиатурой названия Московской Чрезвычайной Комиссии (МЧК).
Маяковский ничего «провокационного» в ту пору уже не выпускал. Он и Брики (по словам Янгфельдта):
«Лето 1922 года снова провели в Пушкино, в четвёртый раз подряд. Образ жизни остался прежним. Вставали рано, завтракали на веранде: свежий хлеб и яйца, которые жарила и подавала Аннушка. <…> Когда шёл дождь, время проводили за игрой в карты или шахматы (Маяковский в шахматы не играл)».
А тучи в тот момент сгущались над многими состоятельными людьми. И на пороге их московских квартир стал появляться чекист Осип Брик. О том, что говорил встречавшим его людям Осип Максимович, журналисту Валентину Скорятину поведал футурист Алексей Кручёных:
«Ося Брик был, как известно, внуком купца и знал много людей этого круга. Каким-то образом – это было уже в годы нэпа – он вызнавал фамилии лиц намечавшихся к аресту. И, прихватив с собой Лилю, отправлялся по известным адресам. Затаившиеся богачи, принимали Осю, естественно, за своего. А он, намекнув о предстоявшем аресте, сетовал на жестокости властей и тут же предлагал свою помощь. Пока не утрясётся – спрятать фамильные ценности. Выхода не было.
Ему верили. Тем, кому удавалось вырваться из лап ГПУ, Брик возвращал взятое на сохранность. Но «вырывались» не все…»
Валентин Скорятин задался вопросом относительно этих «благородных» деяний Осипа Брика:
«И тут неожиданно возникает вопрос: а догадывался ли сам Владимир Владимирович о „второй“, потаённой жизни своих друзей? Судя по всему, мог догадываться, а кое о чём знал наверняка…»
