сохранились первоначальной яркости строки, понимал, что я едва ли не первый человек, который раскрыл ее если не за семьсот лет, то уж за триста точно. Это чувство вполне могло соревноваться с первым.
Я был тогда на втором курсе, сидел в гостях у своего товарища и обнимался с его сестрой, которая была старше меня, что льстило мне особенно. Она расспрашивала меня о моей жизни, о моих делах. Мы с ней, можно сказать, только что познакомились. Я ей рассказывал о рукописи, с которой я тогда работал. Это была «Лествица» 899 года. Говорил, что я влюблен в эту рукопись просто как в женщину, что нет ничего лучше на свете, чем эта книга IX века. Она вздохнула. «Что такое?» – спросил я. Она засмеялась и сказала: «Значит, я хуже, чем она?» И вот тут мы с ней первый раз по-настоящему поцеловались.
Наша короткая любовь была не только прекрасна, но и очень лестна для меня. Я впервые понял и поверил, что меня может полюбить прекрасная женщина. Нет, она не была моей первой женщиной. И я никак не хочу принизить тех женщин, которые были у меня раньше. Но я хочу обязательно оговориться, что речь не идет о школьной подростковой любви – это вообще другое. Там работают какие-то совершенно иные мотивы, симпатии, рычаги и шкивы.
А вот когда речь заходит о любви уже почти взрослых людей, все меняется. Так мне, по крайней мере, казалось. И в дело включаются какие-то взрослые критерии: красота, слава, положение, популярность (в своей компании, разумеется).
Когда я был на самых первых ступенях взрослости, как-то получалось, что меня любили не очень красивые девушки, и я любил их в ответ. И мне казалось, что так будет всегда. Я лохматый, толстоносый, с черными пятнышками на зубах – ну, пускай остроумный и знающий, но кому это надо? Плохо одетый, в папином свитере, по которому сразу было видно, что он папин, в ботинках со сбитыми носами, в брюках с выбитыми коленками (первые джинсы у меня появились в двадцать четыре года) – кому я такой нужен и интересен? Только таким же умненьким, скромненьким, донашивающим мамины сапоги, слегка насморочным девочкам. При том, разумеется, что у них могли быть черные как смоль кудри, сияющие глаза, страстные речи, бесстыдные руки, но… Но, как говорил по сходному поводу писатель Юрий Яковлев, отец моего друга Андрюши, «не красота ее сгубила!» Вот я и решил, что судьба моя именно такая.
А папа, наверное, хотел, чтоб у меня были красивые девушки.
Как-то на дачной аллее он увидел меня с юной красавицей Лялькой. Мы шли взявшись за руки и время от времени целуясь. Вечером папа сказал несколько даже церемонно: «Благословляю ваш маленький роман». (Роман, если помните, действительно оказался очень маленьким: месяц примерно.)
Однажды мама с папой пришли из гостей. Папа был навеселе, он полулежал на диване, а я сидел за его письменным столом. Он громко и восхищенно говорил: «Она красавица! Она чудесная, изящная, милая. Ты таких никогда не видел, клянусь. Да что там ты, мальчишка! Я таких видел, может, два раза в жизни, это третий. Ты в нее влюбишься, как только увидишь. Просто Джульетта! Это будет твоя судьба! Вы должны познакомиться и влюбиться. Подрастете – поженитесь». Я, конечно, что-то ироническое промямлил насчет Ромео с Джульеттой: «Ой, папа! Что-то неохота мне умирать во цвете лет!» – но мне стало интересно.
Разговор шел о дочке новых знакомых. Где-то на отдыхе папа с мамой встретили приятную пару. И вот побывали у них в гостях, увидели их дочь и решили, что это для меня отличная партия. Мне было шестнадцать. Ей – пятнадцать. Мы познакомились у нее на дне рождения. Она мне позвонила и пригласила, судя по ее дрожащему от тоски и ненависти голосу, по приказу своих родителей. Очень красивая девочка: юная, стройная и поразительно нарядная. Я таких воздушных платьев и безупречно лаковых вишневых туфелек никогда не видел. «Поздравляю!» – сказал я, когда она открыла дверь. Она долго и пристально на меня смотрела; наверное, думала – а вдруг я ей понравлюсь? Но нет. «Спасибо, я так рада! – сказала она стеклянным голосом. – Ой, какие цветочки красивые!» Больше мы с ней ни слова друг другу не сказали.
Потому что мне совсем другие нравились. Умные и хмурые. А у папы по этому поводу было свое мнение. Как нынче говорят, жесткая позиция.
Один раз ко мне в гости пришла вот такая умная девушка. Она была старше меня на год – дополнительный повод для моей гордости, кстати говоря. Я только в десятый перешел, а она почти студентка – лето, она уже сдала выпускные. Мой папа был дома. Мы зашли к нему в кабинет поздороваться. Девушка была из очень интеллигентной семьи. Знала два языка. Мы посидели на диване у меня в комнате, стараясь, чтобы было тихо. Потом пошли гулять. Потом я проводил ее до дому. Вернулся домой.
Папа вышел из комнаты, на ходу выдергивая ремень из брюк. «Ну-ка, спиной повернись», – скомандовал он. Я машинально повернулся, а он вдруг стеганул меня ремнем. Не очень больно, но ощутимо. «Ты что?! Что за шутки?» – завопил я, оборачиваясь и увертываясь от следующего замаха. «Нет, это я тебя спрашиваю, что за шутки! Что это за рожа? Что за макароны вместо ног? Что за патлы? Что за прыщи? Что за ногти? Что за рукопожатие? Вялая, холодная, но зато влажная ладонь! Ты свихнулся, сынище?» – и он наконец расхохотался. «При чем тут? – возмутился я. – Она хороший человек. Очень умная к тому же». – «Это хорошо, – сказал он. – Тогда крепко, по-дружески, пожми ее благородную руку. И внимательно посмотри на свою маму. И бери пример со своего папы!» – повернулся и ушел.
Примерно в том же году, в 1967-м. Разговор в машине. Мне все еще лет шестнадцать. У меня ужасное настроение, уже полгода, наверное. Сказал бы – депрессия, но тогда так не говорили. Я всех измучил своим мрачным видом и тоскливыми речами. Мы ехали домой с дачи. Поднимались вверх по улице Горького от Манежной. Папа был за рулем. Я, наверное, опять что-то ныл. Насчет того, что жизнь тосклива, лжива и бессмысленна.
Папа притормозил. Проехал Юрия Долгорукого. Остановил машину около книжного магазина. Около «сотки», как тогда назывался магазин «Москва», потому что официально это был «книжный магазин № 100». Он не выключил мотор. Помолчал и вдруг спросил: «У тебя есть любимая женщина?»
У меня все похолодело внутри. Я сначала не понял, потом до
