пуговицу. – Ты вообще про что? Какие главные книги, какие основные, какая библиотека?» – «Ну, я думал… – сказал он, – ну, в смысле (он подбирал слова, очевидно стараясь не обидеть ни меня, ни моего папу), ну я думал, что у вас есть какие-то интересные старые книги, ну, русская философия, например, или поэзия начала века». – «Нет, – сказал я. – Нет, Шамиль, дорогой, чего нет, того нет». И повторил давно слышанную мной латышскую поговорку. Вернее, не поговорку даже, а любимое изречение бывшего латвийского президента Ульманиса: «Кас ир тас ир – ка нав та нав» («что есть, то есть, чего нет, того нет»). Шамиль не спросил перевода, наверное, и сам все понял. Погладил меня по плечу, несколько даже сочувственно, и мы пошли в кухню – дальше пьянствовать. И у меня совсем не получилось думать о том, хорошо это или плохо, что у нас в доме нет вот эдаких главных книг. Потому что одна девушка напилась, ей стало плохо, она пошла в ванную, вышла оттуда с мокрым лицом, и вся моя жизнь с этого момента года на три пошла наперекосяк.
Новый, 1972 год – последний год папиной жизни – мы встречали с мамой и папой поврозь. Мама и папа на даче, уже на новой, вместе с Ксюшей и няней, конечно. Но странное дело, почему-то Ксюша и няня в этом рассказе вообще не принимают участия, хотя они, несомненно, были в соседней комнате. Еще раз повторяю – папа и мама на даче, а я в Москве.
Для мамы это был ужасный Новый год, потому что она пригласила шесть человек, в том числе свою сестру с мужем, и все сказали, что приедут, а не приехал никто, и они с папой остались вдвоем. Папа уже был в неважном состоянии, молчал, не отвечал на вопросы. Рано ушел спать на второй этаж. Мама одна сидела за столом, смотрела «Голубой огонек» и глотала слезы. Папа в начале первого спустился вниз и попросил выключить телевизор. Она послушалась. Ей было очень грустно. Она рассказывала об этом ужасном новогоднем вечере со всеми подробностями, но – по-разному. Один раз – как она ждала гостей, в самую поздноту все еще надеялась и выходила к калитке, и мимо ехали машины – но не к нам. А в другой раз она говорила, что гости ее предупредили, что не приедут. Но она все равно накрыла стол на всех приглашенных, чтоб папа не расстраивался. Она надеялась, что он пойдет спать раньше и вообще не обратит внимания; так и получилось. Одинаково грустные рассказы.
А я тем временем был в Москве с Андрюшей Яковлевым и его невестой и еще одной девочкой, которая была невестина подруга. И эта девочка была во всех отношениях замечательная. Куда она исчезла, я не знаю – но точно знаю почему. Эта девочка, когда я спросил, какие у нее планы на будущий год, спросил просто так, в ходе светской беседы, почему-то загадочно посмотрела на меня и сказала: «Потом скажу». А уже совсем потом, лежа рядом в темноте, серьезно сказала: «В будущем году я рожу ребенка». – «Ух ты!» – сказал я. «Тебе», – уточнила она. «Здорово! – я поцеловал ее в щеку. – Ты точно так решила?» – «А ты?» – спросила она. Дело в том, что у нас с ней пока ничего не было, кроме разных ласк, поцелуев и объятий. Правда, эти ласки и поцелуи были ой-ой-ой. Просто черт знает что. Рассказать – не поверите. Но вот насчет существенного – в тогдашнем, разумеется, понимании, в традиционном смысле – ни-ни. «Но ведь прежде, чем родить ребенка, – стал рассуждать я, – сначала ведь этого ребенка надо, как бы это так попроще выразиться, ну, в смысле, сделать». – «Нет, ты лучше сам скажи», – сказала она. «Что сказать?» – спросил я. «А то ты не понимаешь, что ты должен сказать?» – «Ну говори, говори», – сказал я. «Что говори?» – как будто не поняла она. «Говори немедленно, что я должен сказать! – прошептал я ей в самое ухо. – И я тут же скажу всё, что ты скажешь!» – «Ничего я тебе не скажу! – ответила она не то чтобы обиженно, но как-то чуточку недовольно. – Давай еще раз поцелуемся (я не напрасно выделил это слово курсивом) и потом спать будем. Четыре часа». – «Ну давай».
Но вообще она была просто чудесная. У нее была манера ставить будильник в кастрюлю, а кастрюлю на подоконник, чтобы уж точно не проспать.
Это был очень длинный день, шестое мая семьдесят второго года. Суббота. Утром я встал позже всех. Сам приготовил себе завтрак: яичницу с белым хлебом и черный-черный сладкий чай. О чем-то мельком разговаривал с папой и мамой. Гладил шестилетнюю Ксюшу по рыжей головке. Потом собирался на дачу. Звонил друзьям, Андрею и Алику, мы собрались поехать вместе.
Иногда я вспоминаю, что мы в этот день, перед моим отъездом – поссорились.
Это воспоминание возникает и исчезает во мне. Когда мне спокойно на душе, мне кажется, что мы просто попрощались. Может быть, даже поцеловались.
Когда я чувствую вину перед отцом, мне кажется, что да, мы ссорились и что я даже помню, как это было: он сидел в спальне, в маленьком креслице, спиной к зеркалу: там было огромное зеркало-псише, двухметровой высоты, с широкой рамой и двумя колоннами красного дерева; его можно было наклонять между колоннами: собственно, в этом и состоит идея зеркала-псише в отличие от неподвижного трюмо.
Папа сидел, отражаясь в зеркале спиной. Я стоял перед ним. Я видел его затылок, его густые волосы, коротко стриженные, крупно курчавые, черные с редкой проседью. «Соль с перцем», – говорила мама. Мы ссорились, ругались, он кричал на меня, я кричал в ответ – так мне кажется, еще раз повторяю, когда я чувствую вину.
А иногда мне кажется, что мы просто обсуждали какие-то домашние дела. Мне уже невозможно сказать, как было на самом деле. То так, то этак.
В общем, мы попрощались. Было часа три, самое начало четвертого.
Потом я поехал к своему приятелю Андрею, чтоб вместе двинуться на дачу. Посидели у него, поболтали. Договорились, что наш друг Алик, которого мы позвали с собой, будет ждать нас на площади Ногина. Сейчас она называется Славянская площадь.
У Андрея тоже была дача в нашем поселке, но у него там была куча народу, а у меня – никого. Поэтому решили, что поедем именно ко мне.
Собрались ехать в такси. Было около шести часов вечера. А папа уже умер к тому времени. Он умер в одну
