Я так себе это и представляю: летишь вдоль страницы, пока не наткнешься на что-то выпирающее. Причем замаскировано это архитектурное излишество так, что различить можно только на ощупь.
У нас в школе перила были такие, с шишечками. Издали будто гладко, но съехать не дай бог.
Деталь у Довлатова иногда достигает такой наглядности, что становится жестом. Вот, например, мой любимый эпизод: герой пьет из горлышка на заднем сиденье, а таксист ему говорит: «Вы хоть пригнитесь». — «Тогда не льется».
То ли это уже не литература, то ли еще не литература, но забыть эту сцену уже нельзя.
Мне кажется, что из всех искусств Довлатову ближе всего скульптура. Не театр, несмотря на диалоги, и не кино, несмотря на все остальное. Динамики он, в сущности, избегал. Да и сюжет тут не разворачивается, а рассказывается. Книга — портретная галерея, где автор бредет мимо персонажей. У каждого из них есть прошлое, но не будущее. Этакий сад камней.
Скульптура — медленное искусство.
Ну какой может быть импрессионизм в мраморе? Поэтому Довлатов и говорил, что предпочел бы свои рассказы высекать на камне. Не чтобы навечно, а чтобы не торопясь.
Недавно в гостях я видел новую картину Олега Целкова: обычный уродец в зеленой гамме. А когда сели за стол, оказалось, что в другом ракурсе бутылочный череп светится золотом. Этот ободок, как я понимаю, уже не часть замысла, а лихая добавка, знак усердия, материализация вложенной энергии.
Избыток мастерства есть и у Довлатова. В его предложении слова крутятся до тех пор, пока они с почти слышным щелчком не встают на свое место. Зато их потом оттуда уже не вытрясешь.
Признак хорошей скульптуры — сдержанность, чтобы ничего не торчало. Статуи Микеланджело можно скатывать с горы.
Мука для критика — округлая ладность довлатовской прозы. Ее можно понять, но не объяснить. Чем сложнее автор, тем легче его толковать. На непонятных страницах есть где разгуляться. Зато простота неприступна, даже та, что пишут на заборах.
Сегодня все мы пытаемся найти к Довлатову ключ. При этом одни подбирают шифр, другие — отмычку, третьи орудуют фомкой.
Вот как, например, объяснил Сергея его тезка (они и внешне похожи) Каледин: «Сергей Донатович Довлатов умер осенью девяностого. Официальная причина смерти: сердце. Я же думаю, дело проще: одиночество, тоска, ностальгия. Все как обычно. Как у всех больших писателей».
Что ж тут такого уж обычного? Набокова ностальгия не смогла добить до 78 лет, Бунина до 83. Пожалуй, для русских писателей, особенно больших, ностальгия безопаснее пребывания на родине.
С одиночеством тоже не все просто. Сергею его скорее недоставало — по эту сторону от Евтушенко он был самым популярным в любой компании.
А вот тоски хватало, но не больше, чем положено. Довлатов писал: «Мучаюсь от своей неуверенности. Ненавижу свою готовность расстраиваться из-за пустяков. Изнемогаю от страха перед жизнью. А ведь это единственное, что дает мне надежду. Единственное, за что я должен благодарить судьбу. Потому что результат всего этого — литература».
Нам с Вайлем эту же мысль он излагал короче: «Хоть бы зубы у вас заболели, что ли».
Калединская триада, как и другие универсальные банальности — от «ум, честь и совесть» до «трех звездочек», — годится на все случаи жизни. Но именно поэтому к Сергею она подходит не больше, чем к другим. Что, конечно, не меняет дела. Неуловимость довлатовского образа — лишь частный случай общей загадочности человеческой натуры; необъяснимый остаток — это ее золотой запас.
Сергей панически любил порядок. Он оправдывался тем, что безалаберность для пьющего человека — непозволительная роскошь. Но еще больше он наслаждался всем, что нарушает порядок.
Довлатов любил слабых, с трудом терпел сильных, презирал судей и снисходительно относился к самым диким выходкам, включая и собственные.
Видимо, он считал, что стоит только начать отсекать необходимое от ненужного, как жизнь сделается невыносимой. Ему страшно понравилась фраза Платонова: «Без меня народ не полный».
Подозреваю, что втайне Довлатов, как все писатели, мечтал о гармонии, но понимал, что родиться она может только из противоречий.
Все его сочинения — это оправдание постороннего. Успех тут зависит от чувства меры: максимум лишнего при минимуме случайного.
Надеюсь, в этой формуле достаточно безответственности, чтобы она не превращала Довлатова в героя гипотезы.
Впрочем, Сергей начал первый — он ведь авансом со всеми сквитался, вставив нас в свои сочинения. Каждый раз, встречая свою фамилию в его записных книжках, я поражаюсь предусмотрительности Довлатова: он заранее раздал критикам роли — персонажи в поисках автора.
Елена Скульская[191]
Перекрестная рифма
— В этих письмах нет ничего личного, кроме стиля, — так, мне кажется, сказал бы о них Сергей Довлатов, разрешая публикацию.
И вот спустя одиннадцать лет[192] мне передают коробочку темного цвета шиповника, на боку которой нацарапано «Лиле Скульской»: флакончик духов с запахом розового гербария, прибывший с оказией или какой-нибудь посылкой; о таких посылках рассказывал мне Довлатов в середине семидесятых: как в Ленинграде, на конспиративной кухне пошире собирались тайно избранные опалой, держались отрешенно и страстно, читали стихи, грозили кулаком милицейским окнам, хотели голодать и гибнуть (да так оно и было), а потом вносили ту самую американскую посылку — бедствующим друзьям — с дорогим барахлом (я представляла себе деревянный ящик из детства, вечно не хватало терпения полностью отодрать крышку, она вырывалась, гвоздями прикусывала пальцы, протиснутые за киевскими яблоками), и медленно, как во сне, все кидались к ней, запускали руки… начинался целый пир персонажей; он не написал о нем позже, не написал, думаю, от той последней жалости, которую всегда помнил и которой всегда успевал пощадить. Итак, темная коробочка, золотая рыбка из стаи — рябью поперек течения — без записки, письма, через одиннадцать лет молчания вдруг оказалась в руке. Я писала тогда книгу об отце, вспоминала в ней Довлатова и поясняла его словом «писатель», потому что еще ни одной публикации его не было в нашей стране.
«В 1975 году, незаметно, будто отлучились врачи с праздника к больному, перегрызли в редакции «Советской Эстонии» горло писателю Сергею Довлатову…»
После ТОЙ редколлегии[193] Сергей шел по огромному, ему под стать, редакционному коридору, отстранял нас руками, как в фильмах знаменитость отстраняет в аэропорту, что ли, назойливых репортеров, и шептал каждому: «Отойдите, это может быть теперь небезопасно», притом он продолжал смотреть прямо, в некий объектив, пуская слова осторожно вбок, чтобы не повредить строгости снимка. Дальше, выходя уже из Дома печати, подошел к Михаилу Бушу (он есть в одном из рассказов Довлатова, его никак не принимали на работу в нашу газету): «Миша, я надеюсь, мое изгнание хоть вам принесет пользу. Освободилось место… Вас должны взять…» Сказал без иронии и даже горечи, что почти непредставимо, если не признать за ним доброжелательность как безумную норму.
