— До каких же пор, наконец, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением? Сколь долго еще ты будешь упорствовать в своем диком безумии? Доколе же ты, забывая всякую меру, будешь кичиться своей дерзостью?
Он остановился на мгновение и посмотрел туда, где, свободные, вольные, ни от чего не зависимые, болтались на вакациях его сотоварищи по учебе, и ему захотелось к ним, на волю, но Палатинский холм призывал его к себе властно и требовательно. Он решил, как всегда, преодолеть соблазн, ведь его ждали великие дела. Так ему думалось, так ему хотелось думать.
— Неужели на тебя не произвели ни малейшего впечатления ни военная охрана, ночью сберегающая Палатинский холм, ни городские патрули, ни страх народа, ни собравшаяся снаружи толпа благонамеренных граждан, ни это неприкосновенное место сенатского собрания, ни выражения лиц здесь присутствующих сенаторов? Неужели ты не чувствуешь, что твои умыслы у нас на ладони?!
Он остановился, сам потрясенный достигнутым эффектом речи, в горделивой позе покорившего толпу оратора, мысленно потрогал застежку тоги на левом плече, представил себя на Палатинском холме в виде статуи, и тут вдруг завыли, заулюлюкали, вернув его на грешную землю, подобравшиеся к нему незаметно записные лицейские шалуны Пушкин, Броглио и другие паясы.
— До каких же пор, наконец, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением? — завыли они. — У-лю-лю!
— Фы што? — прошепелявил Вольховский. — Не мешайте, я жанимаюш! — Камешки, до тех пор удачно расположившиеся у него во рту, теперь перепутались, и дикция совершенно нарушилась.
— Ты мало камешков набрал! На тебе еще! — дружески протянул ему камней Броглио и хитровато подмигнул своим косым озорным глазом.
— Господа! — махнул рукой Пушкин. По его команде Малиновский и Пущин подняли и принесли большой серый валун. Положили его под ноги Вольховскому.
Броглио покатился со смеху в буквальном смысле слова — упал на траву и задрал ноги. Приблизились на смех и остальные воспитанники, окружили Вольховского.
— Это тебе камешек, Суворочка, — сказал Пущин, — без которого тебе не стать Демосфеном. Смотри только, не проглоти его случайно от чрезмерного усердия.
Засмеялись и другие воспитанники.
— Глупая шутка! — пробормотал Вольховский, двигая за щекой камешки языком. — А попробуйте сами с камешками говорить? — Он взял у Броглио еще несколько камешков и героически сунул себе в рот.
Только он хотел заговорить, встав в соответствующую его речи позу, как за их спинами, совершенно не замеченный не только ими, но и гувернером, возник император Александр Павлович. Никто не заметил, как он спустился по пандусу галереи и вышел к пруду. С ним не было свиты, лишь рядом бежала собачка, рыжеватый спаниель.
Малиновский с Пущиным тем временем опять подняли булыжник и, с криками раскачав его, зашвырнули в воду. Взвился фонтан брызг, а когда все отсмеялись, то услышали приятный бархатный голос:
— Здравствуйте, господа лицейские!
Воспитанники вздрогнули, увидев так близко от себя царя, почтительно сорвали с голов картузы.
Издалека кланялся, боясь приблизиться, гувернер, прошлепавший приближение царя.
Но подростки есть подростки, смех не сразу стих. Тогда царь, не обращая на это внимания, спросил дружелюбно:
— Ну что, господа лицейские, вы буянить горазды! А кто из вас первый в учении?
Многие посмотрели на Суворочку, который действительно был первым. Царь, перехватив взоры, тоже обратился к нему, но тот словно окаменел и стоял красный как рак, ворочая камешки во рту языком и не зная, что с ними делать, если разговор продолжится и выплюнуть нельзя, и говорить невозможно.
— Ты?! — спросил впрямую царь.
Вольховский был нем как рыба и рисковал показаться неучтивым.
— Ну же! — в нетерпении сказал Александр Павлович и повернулся к другим, надеясь от них хоть что-нибудь услышать.
И тут нашелся, выступив вперед, Александр Пушкин.
— Ваше величество, у нас нет первых, у нас все — вторые!
Царь усмехнулся удачному, но дерзкому ответу, смерил Пушкина оценивающим взглядом и пошел вдоль пруда, кликнув собаку.
Некоторое время все молчали, царь уходил величественной походкой, а к ним на дрожащих ногах приблизился гувернер, который на протяжении разговора стоял в стороне, умирая от страха.
— Г-г-господа! — пробормотал он испуганно. — Это… Это… Пойдемте-ка домой, господа. Я же вам говорил! Что будет?! Что будет?!
Вольховский наконец с облегчением выплюнул камешки на ладонь.
— Ну что ж ты, — усмехнулся Пушкин, обращаясь к Суворочке, — тебе представился случай поговорить с государем, а ты? Что ты будешь рассказывать своим детям?
Вольховский молча зашвырнул камешки далеко в пруд.
— Мы будем рассказывать детям, как Пушкин ответил государю, — сказал Малиновский.
Некоторые рассмеялись, но были и те, что промолчали.
— Пойдемте, господа, — снова жалобно обратился к воспитанникам перепуганный гувернер. — От греха подальше!
Прогуливаясь дальше в одиночестве, Александр повстречал Карамзина.
— Рад видеть вас, Николай Михайлович, в своем зеленом кабинете.
Царь протянул Карамзину руку. Тот пожал ее.
— Здравствуйте, ваше величество.
— Вы получили от императрицы приглашение на завтрашний обед?
— Да, ваше величество. Я очень благодарен ей за оказанную мне честь.
Царь остановился и показал Карамзину на тропинку:
— Видите тропинку?
— Разумеется, ваше величество.
— Я сказал своему садовнику Лямину: где увидишь протоптанную тропинку, там смело прокладывай дорожку — это указание на то, что есть потребность в ней! — Он сделал паузу, снова оборотился к Карамзину, который спрятал улыбку на его почти наполеоновское поведение. — Как вы думаете?
— Да-да, — поспешил согласиться Карамзин.
В государе было какое-то врожденное качество, которое привлекало к нему людей. Французы называют это качество «le charme». Шарм творит чудеса и обвораживает всех, кто соприкасается с его носителем: чарующая улыбка, выражение глаз, кротость во взоре, манера общения — все это покоряло сердца. В собственной семье его все, и мать, и супруга, и братья, и невестки, называли «notre ange», нашим ангелом.
На веранде, возле дворцовой гауптвахты, как и во все это лето, перед вечерней зарей играла гусарская полковая музыка. Гвардейская музыка состояла из труб, валторн, фаготов, кларнетов и флейтраверсов, большого и малого барабанов и флейты. Царскосельская публика прогуливалась под шумными деревьями, внимая ей. Среди публики находились и лицеисты.
