— Своими людьми! — хохотал Фадеев, характерно закидывая голову.
Фадеев был еще молод. Арий Давидович иногда позволял себе пошутить:
— Вот похороню Александра Александровича, это будет моя лебединая песня.
Увы, после Фадеева он проводил еще очень многих.
2. Гардеробщик Афоня
Он принципиально никому не давал номерков. В этом заключался его профессиональный шик. По номеркам-то любой обслужит!..
Вы могли прийти в новом пальто, которое он никогда прежде на вас не видел, но и при переполненных вешалках он выдавал вам его безошибочно.
Если он в конце вечера бывал сильно пьян, то, сидя у барьера и мельком доброжелательно взглядывая на подходящих, тут же указывал пальцем своему напарнику, где висит то или иное пальто.
По словам Афони, его бил еще Есенин.
— За что? — полюбопытствовал я.
— Да ни за что. Загонит за по́льта и дерется. Но не больно. Зато уж и платил!..
3. Парикмахер
Моисей Михайлович Маргулис. Знаменитость. Его рассказы и остроты передавались из уст в уста. Потом кто-то догадался, что он никакой не остряк, просто думает и говорит, как умеет.
Вот в его клетушечку возле гардероба заглядывает Фадеев.
— Садитесь, Александр Александрович! — радостно восклицает парикмахер.
— Куда же я сяду? — удивляется Фадеев. — У вас же человек!
— Где человек? Какой человек? — спрашивает Моисей Михайлович, незаметно толкая в спину своего клиента, бедного стихотворца.
Очередь за раскрытой дверью посмеивается.
Однажды пришел блестящий граф, генерал Алексей Алексеевич Игнатьев. Я был знаком с этим высоким красивым стариком, автором известнейшей тогда книги воспоминаний «Пятьдесят лет в строю» (острословы говорили: «в струю»). Еще до войны он вернулся в Москву из Парижа, где непостижимым образом добился сохранения для Союза во французских банках громадной суммы золотом, прежде принадлежавшей России.
Моисей Михайлович священнодействовал: стрижка, бритье, горячий массаж, мытье головы и прочее. Граф придирчиво осмотрел свое отражение, причем Маргулис посредством ручного зеркала продемонстрировал высокому клиенту и его затылок.
Затем генерал обратился к висящему на стенке прейскуранту. Разумеется, посетители платили мастеру по-другому: у кого как сложилось. Прейскурант висел для порядка. В нем двумя столбцами значились перечень услуг и цены.
Маленький мальчик, дожидавшийся как-то стригущегося отца — писателя, доверчиво спросил:
— Папа, это стихи?
Моисей Михайлович тут же ответил:
— По нынешним временам даже очень неплохие…
Так вот, граф Игнатьев тщательно изучил прейскурант и подытожил стоимость произведенной над его головой работы. Получилось рубля два с лишком. Он отсчитал все до копейки, добавил двугривенный и встал.
Моисей Михайлович, кланяясь, благодаря и приглашая заходить еще, проводил посетителя до лестницы, вернулся и сказал ожидавшим:
— Говорят, он передал в руки советского правительства большие ценности. Теперь он хочет вернуть это таким образом!..
Не удержусь, чтобы не вспомнить еще один эпизод. В. П. Катаев, недавно побывавший в Италии, зашел постричься.
— Валентин Петрович, — спросил его Моисей Михайлович, — правда ли, что вы были в Риме?
— Да.
— А правда ли, что вы посетили Ватикан и вас принял Папа?
— Да.
— И вы поцеловали ему руку?
— Да.
— И что же он в этот момент сказал?
Катаев ответил своим жлобским одесским голосом: — Он увидел мой затылок и спросил: скажите, какой м… вас стриг?
Справки в конце заседания
Помните эти собрания? Общие (явка обязательна) или — святая святых — закрытые партийные. Повестка дня. Регламент. Докладчик просит час десять минут. Дадим? Много? Вопрос, товарищи, серьезный. Дать!
На каком-то пленуме Симонов попросил то ли 47, то ли 54 минуты. По залу прошел шум. Но это у него не было издевкой над ритуалом, это был служебный шик, демонстрация собственной четкости, деловитости, умения ценить время.
Далее: выступления в прениях — десять минут. Утвердили. Слово для справок — три минуты в конце заседания. И продолжается работа («товарищи, мы работаем только четыре часа»).
Выступает кто-нибудь и говорит между делом: такой-то аморально ведет себя в быту…
Тот вскакивает, кричит из зала:
— То есть как? Клевета!
А председательствующий:
— Справки в конце заседания.
Другой выступающий обвиняет кого-то в политической незрелости.
У этого вообще стресс, он, бледный, бормочет что-то, слабо возмущается, просит слова для оправдания.
Председательствующий свое:
— Справки в конце заседания.
А когда он будет, этот конец? Может, среди ночи. Одни смоются потихоньку, другие забудут, да и неинтересно уже…
Однако слово-то сказано, осталось.
Конечно, нужно давать возможность ответить — сразу. Ну, через одного оратора, чтобы успеть прийти в себя, хоть как-то подготовиться.
Но ведь не случайно это было придумано: в конце! Чтобы дожать, раздавить человека. Вне зависимости от наличия вины.
Сталинская, большевистская изощренность.
Сейчас космонавтика настолько вошла в наше сознание, проникла в нашу повседневную жизнь, что ничем уже, кажется, нельзя никого удивить. А тогда, в 61–м, человечество, без преувеличения, было потрясено. В нас возникло редкостной силы и чистоты чувство восхищения и гордости. И каким он оказался симпатичным, обаятельным — этот первый в мире космонавт, Юрий Гагарин.
Опубликовали его биографию, и каждый невольно старался найти в ней точки соприкосновения со своею собственной жизнью. Помимо прямых земляков и сослуживцев, отыскивались люди, жившие или служившие поблизости от него, в Куйбышеве, в Заполярье. Я тоже (разумеется, только для себя) нашел такую точку. В 1950–1951 годах я жил под Москвой, в Люберцах. А он, как выяснилось, учился там тогда в ремесленном. Множество раз встречал я этих ребят, идущих строем или гуляющих, видел их в кино и на стадионе. Безусловно, был среди них и Гагарин. Если бы я знал, кем он станет, я мог бы познакомиться с ним тогда, пожать ему руку, но я, как и другие и он сам, не подозревал, разумеется, что учится здесь в «ремеслухе» будущий Космонавт — один и что мне доведется пожать ему руку только через десять лет, когда он уже будет майором Гагариным.
Он так понравился всем, что никого не смущала очевидная наивность подобных изысканий.
