Казалось бы, алупкинский наш знакомец Юлий должен был чувствовать это вдвойне. С него ведь это клеймо убийцы было снято не только как с еврея, но и как с врача.
И вот — поди ты!
Как уже было сказано, его неверие в добрые намерения наших новых властителей я разделял. В то, что они раньше и сами не знали, что «дело врачей» — чудовищная провокация и только вот сейчас наконец-то в этом разобрались, ни на грош не верил.
И тем не менее реакция Юлия на «революцию четвертого апреля», как мы меж собой это называли, показалась мне каким-то чудовищным извращением.
И дело тут было даже не в том, что он был врачом и евреем.
Я-то ведь врачом не был… Евреем, конечно, был. И «революция четвертого апреля» потрясла меня и как еврея тоже. (У тещиной соседки Симы все-таки были некоторые основания для того, чтобы в тот судьбоносный миг оттолкнуть, отбросить от себя мою «гойку» жену и кинуться ко мне как к родной «еврейской душе».)
Да, конечно, и с меня, как с каждого еврея, в тот момент тоже сняли это клеймо.
Но я-то, я сам воспринял все это несколько иначе.
Для меня, когда я услышал от Симы эту потрясающую весть, а уж тем более потом, когда я собственными глазами прочел «Сообщение Министерства внутренних дел СССР», главным в этом сообщении было совсем другое.
Черным по белому в главной советской газете было напечатано:
Установлено, что показания арестованных, якобы подтверждающие выдвинутые против них обвинения, получены работниками следственной части бывшего Министерства государственной безопасности путем применения недопустимых и строжайше запрещенных советскими законами приемов следствия.
Вот что поразило меня в том сообщении больше всего.
Ведь это значило — могло значить — только одно: ИХ ПЫТАЛИ. Признания были выбиты из несчастных арестованных врачей какими-то чудовищными, страшными пытками — там, «в подвалах Лубянки».
Предположения такого рода, конечно, возникали и раньше. Но высказывать их вслух — даже шепотом — не смели и самые отчаянные смельчаки.
И вдруг это сказано — открыто, громко, на весь мир. Напечатано в главной газете страны.
Это было невероятно!
Впервые за всю историю своего существования наше уникальное Государство САМО — пусть на один только короткий миг — обнажило перед всем миром свою средневековую злодейскую сущность.
Это касалось уже не только евреев.
Это имело самое прямое отношение ко всем загадкам и тайнам советской власти, над которыми мы с друзьями ломали головы. К загадкам и тайнам процесса Промпартии и Шахтинского дела, к волновавшим нас всех тайнам московских процессов 36-го, 37-го, 38-го годов.
Тайное наконец стало явным.
Ведь если они САМИ ПРИЗНАЛИСЬ, что врачей пытали, значит, нет и не может быть никаких сомнений, что и к Каменеву с Зиновьевым, и к Бухарину с Рыковым, и к Радеку с Пятаковым, к десяткам, к сотням других, публично признававшихся в несуществующих преступлениях «врагов народа», наверняка тоже применялись те же самые «недопустимые и строжайше запрещенные приемы следствия».
Подумаешь, секрет Полишинеля! — скажете вы. — Как будто и раньше об этом не было известно! И до этого сообщения все всё знали. Во всяком случае, догадывались.
Увы, это не так.
Тотальная ложь советской пропаганды, при всей своей беззастенчивой наглости (а может быть, как раз именно благодаря этой беззастенчивой наглости), была действенной. На протяжении десятилетий миллионы людей верили, что Председатель Совнаркома Рыков и «любимец партии» Бухарин были иностранными шпионами. Что врачи, лечившие Горького, по заданию этих врагов народа лечили великого писателя неправильно и загнали-таки его этим своим вредительским лечением в могилу.
И во всю эту чепуху верили не только самые темные, отсталые, малограмотные жители нашей огромной страны. Верили ученые и поэты — не только мнимые, назначенные на должности ученых и поэтов службисты, потому-то и назначенные, что верили во всю эту чепуху, — нет, верили и независимые, незапуганные, никем не купленные. Поверил (или сделал вид, что поверил?) Лион Фейхтвангер, посетивший СССР в том самом, роковом тридцать седьмом году и написавший об этом свою на весь мир прошумевшую книжку.
Короткое «Сообщение Министерства внутренних дел СССР», появившееся на страницах «Правды», несло в себе ОСВОБОЖДЕНИЕ от этой многолетней тотальной лжи.
Нет, мы не зря называли в своих тогдашних разговорах день появления этого сообщения РЕВОЛЮЦИЕЙ ЧЕТВЕРТОГО АПРЕЛЯ. Это и в самом деле была революция. Первая в жизни моего поколения. (Второй такой революцией был доклад Хрущева на XX съезде.)
И вот — молодой, образованный и совсем не глупый человек, этот самый наш новый знакомец Юлий — говорит, что и сейчас не знает, чему верить — тем, старым нагромождениям тотальной государственной лжи или вот этому впервые сказанному вслух словечку правды.
Будь я поумнее, надо было бы, конечно, сразу прекратить все разговоры с ним на эту тему. Но я снова и снова возвращался «на круги своя», не уставая дивиться его тупости, не понимая, действительно ли он говорит то, что думает, или им движет страх, боязнь быть откровенным до конца с незнакомыми, в сущности, людьми. Этот бесконечный наш спор не прекращался. И день ото дня Юлий, который сперва показался нам вполне симпатичным и милым парнем, становился мне все более неприятен.
В их семейных раздорах — а раздоры эти, как я уже сказал, происходили у них исключительно на идейной почве — я целиком и полностью был на стороне его жены, очаровательной Юли.
Но по мере того как мы все дальше и дальше углублялись в эту всех нас волнующую тему, мое отношение и к Юле тоже стало меняться. И в конце концов стало, пожалуй, даже более неприязненным, чем к ее мужу.
4
На первых порах мне казалось, что Юля воспринимает случившееся так же, как я. Как мы все.
Однако чем дальше, тем все яснее мне становилось, что она восприняла их примерно так же, как соседка моей тещи Сима.
Но с Симы — какой спрос! А Юля ведь — интеллигентная девушка. Вроде даже более интеллигентная и начитанная, чем наш прибалт.
Прибалт, однако, все воспринимал правильно. Он даже выразил свое отношение к «революции четвертого апреля» той же словесной формулой, какой это сделал я.
Формула, естественно, была — ленинская: «Не начало ли поворота?»
Для него, как и для меня (для всех понимающих), освобождение врачей было лишь началом чего-то главного, неизмеримо более важного. За началом непременно должно было последовать продолжение. Оно и последовало (для нас) в тех самых «Тезисах ЦК КПСС», тексту которых — а в особенности хорошо понятному нам обоим подтексту — мы с ним так радовались.
Что же касается Юли, то для нее это было не началом, а концом.
Концом кошмара.
Тут я должен сказать (быть может, слегка забегая вперед), что мне всегда были неприятны евреи, все претензии которых к советской власти целиком и полностью сводились к государственному антисемитизму. Разреши им ходить в синагогу, танцевать фрейлехс, ходить в еврейский театр, петь свои еврейские песни, или — напротив — вернуться к святой вере в пролетарский интернационализм — и все в порядке: советская власть опять станет для них хороша.
Такой — мелочный, частный, мелкоэгоистический взгляд на великую нашу революцию и рожденную этой революцией советскую власть — не только раздражал, но и оскорблял меня.
Помню, пришла как-то в наш класс (кажется, это был уже последний мой школьный класс, десятый) старшая пионервожатая. И попросила каждого из нас сочинить какую-нибудь статейку в стенгазету к близящейся годовщине Октябрьской революции. Но написать не казенно, а — по-своему, очень лично. Пусть каждый из вас подумает, — сказала она, — а что мне, вот лично мне дала наша революция.
— Я, например, — пояснила она свою мысль, — точно знаю, что если бы не революция, я не могла быть жить в Москве. Потому что я еврейка, а тогда существовала черта оседлости, евреям в Москве жить было запрещено.
— А вот я, — довольно-таки надменно сказал я ей в ответ. — И до революции мог бы жить в Москве. Мой отец был почетным потомственным гражданином Российской империи, так что у меня и без всякой революции в этом отношении все было бы в порядке.
Надменность моего ответа, как вы понимаете, была порождена вовсе не сознанием социального превосходства сына «почетного потомственного гражданина» перед дочерью бедных евреев, которым только революция дала возможность выбраться из черты оседлости.
Презрительно-надменное мое отношение к самосознанию нашей старшей пионервожатой диктовалось совсем иным чувством.
Подтекст этого моего высказывания был таков: «Да, лично мне Октябрьская революция не дала ничего. Я все равно жил бы в Москве. И даже, наверно, учился бы в гимназии. Ну и что? Неужели из этого следует, что я меньше, чем вы, должен любить революцию и нашу родную советскую власть?»
