У любимого моего Михаила Михайловича Зощенко был совершенно замечательный (устный) рассказ. Он существует в разных записях, каждая из которых добавляет к рассказанной писателем истории какую-то свою подробность. Но финальная фраза этого зощенковского повествования во всех пересказах звучит одинаково.
Вот она:
В тот день я понял, что нахожусь в неразрешимом конфликте с обществом, в котором живу.
Не буду пересказывать здесь историю, которую Михаил Михайлович заключил этой фразой. Скажу только, что суть ее состояла в том, что истинные его побуждения, истинные мотивы одного его поступка были истолкованы самым нелепым и диким образом.
Вот именно это случилось и со мною тоже.
Для наглядности расскажу еще одну такую же, так же поразившую меня историю.
Это было уже в иные времена, в конце 60-х. В издательстве «Советский писатель» выходила моя книга «Рифмуется с правдой». Редакцией критики и литературоведения заведовала тогда очень милая (как мне казалось) дама — Елена Николаевна Конюхова. Ко мне она относилась с искренней симпатией.
Книга моя проходила трудно, но Елена Николаевна прохождению ее по разным инстанциям не мешала, а если и мешала, так только в тех случаях, когда по долгу службы уже не могла не вмешаться. В общем, вела себя вполне либерально.
Каково же было мое изумление (я бы даже сказал — шок), когда работавший в той же редакции мой приятель Лева Шубин рассказал мне о разговоре, который она однажды с ним завела.
Речь зашла о моей книге. Елена Николаевна сказала, что книга ей нравится, но ее огорчило, что большинство писателей и поэтов, о которых в ней идет речь, — евреи. Нет-нет, с начальством этим своим наблюдением она ни в коем случае делиться не станет. Просто ее это огорчило. Чисто по-человечески. Она даже представить себе не могла, что во мне так сильны национальные чувства, что именно ими объясняются мои симпатии и антипатии, притяжения и отталкивания.
Я даже не сразу понял, что она имеет в виду.
Дело в том, что те, кого она (совершенно справедливо) считала евреями, для меня таковыми не были.
Маршак в моих глазах (да и не только в моих, а и по официальному своему статусу) не был евреем, потому что ОН БЫЛ МАРШАК. То есть он уже был ВНЕ этих категорий и определений. Эмка не был для меня евреем, потому что проблемы, связанные с его трудной литературной судьбой, были отнюдь не еврейские. И я постоянно обращался к его стихам и обильно их цитировал в своей книге не только потому, что любил их, но еще и потому (главным образом потому), что хотел их — нигде и никогда еще не печатавшиеся — хоть вот так, в книге моей — опубликовать, обнародовать, сделать, так сказать, достоянием гласности.
Стихотворение Гриши Левина — мало кому известного и, честно говоря, малоодаренного стихотворца — я привел в одной своей статье целиком только лишь потому, что оно помогло мне с наибольшей наглядностью выразить волновавшую меня тогда и очень важную для меня мысль.
Огорчение, высказанное Еленой Николаевной Конюховой, было основано на явном недоразумении. Прежде всего это была неправда: евреи среди тех, о ком я писал в своей книге, вовсе не составляли большинства. Треть моей книги была посвящена Гайдару. Огромное место в ней занимал Маяковский. Большая статья там у меня была посвящена Асееву. Другая большая статья — Винокурову. (Мысль, что Винокуров у нее, видимо, тоже был на подозрении, тогда мне в голову не пришла.)
Да, был там у меня еще Самойлов…
В общем, что говорить! Процентную норму я, конечно, нарушил.
Но если бы речь шла лишь о нарушении процентной нормы, это меня бы не затронуло. Пожалуй, я бы с этим даже согласился. (Я уже рассказывал, что претензии такого рода были тогда для меня, как говорится, в порядке вещей.)
В искреннем огорчении Елены Николаевны Конюховой, которым она поделилась в разговоре обо мне с Левой Шубиным, поразило — и ушибло — меня совсем не то, что милая и приятная мне дама оказалась не лучше Олега Прудкова. И даже не то, что арифметика ее была неверна.
Поразило и ушибло меня в этом ее рассуждении совсем другое: полное непонимание истинных моих намерений. Я бы сказал, полная ее неспособность их понять.
Снова, уже не в первый раз, я столкнулся с тем, что с такой убийственной точностью сформулировал Михаил Михайлович Зощенко.
Все прочие конфликты могли (должны были!) так или иначе разрешиться. А этот был неразрешим. И чем удачливее складывались мои литературные дела, тем острее я ощущал всю беспросветность этой ситуации, отсутствие каких бы то ни было надежд на разрешение этого конфликта.
На входе в это величественное здание, так манившее меня когда-то, ясно и четко, огромными плакатными буквами было выведено классическое: «ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ».
Когда в журнале «Октябрь» появилась первая моя большая статья — «Маяковский и Пушкин» (та самая, на гонорар за которую мы поехали в Крым), «Литературная газета» откликнулась на нее рецензией.
Событие это было по тем временам совершенно невероятное.
На журнальные публикации «Литгазета» откликалась не часто. Да что там журнальные публикации! Удостоиться рецензии в «Литгазете» могла далеко не каждая книга даже известного писателя. А тут — не книга и не повесть или роман (хотя бы даже и в журнале), а всего лишь статья. Да еще никому неведомого молодого автора.
Сам факт появления рецензии (какой бы она ни была) для начинающего литератора был редкой, неслыханной удачей. А тут была не просто рецензия: под откликом на мою статью красовалась подпись — «Д. Благой».
Дмитрий Дмитриевич Благой был одним из главных столпов советской литературоведческой науки, а в пушкинистике едва ли даже и не самым главным. (Во всяком случае — по официальной табели о рангах.) Он был академиком, лауреатом Сталинской премии, автором — а если не автором, то редактором — множества книг и исследований, с единственно правильных позиций устанавливающих истинное место Пушкина не только в литературе, но и в нашей сегодняшней жизни.
Как и в какой микроскоп мог такой человек с высот своего Олимпа разглядеть мою жалкую статью? Что вдруг побудило его — ни с того ни с сего — откликнуться на ее появление?
Скорее всего — неожиданное вторжение какого-то молодого нахала на заповедную, если и не принадлежащую только ему, то, во всяком случае, тщательно им контролируемую территорию.
Но тогда, разумеется, такая кощунственная мысль у меня не возникла. Неожиданным вниманием корифея я был польщен в высочайшей степени. Тем более что отзыв великого человека был безусловно благожелательным.
Рецензия называлась «Увлекательная тема» — в то время как обнародованная на той же газетной полосе рецензия на книгу маститого украинского литературоведа весьма нелицеприятно именовалась «Схема и факты». Вся первая половина статейки академика, посвященная моей персоне, состояла из комплиментов. И только во второй ее половине в сдержанном и даже, я бы сказал, довольно-таки уважительном тоне высказывались некоторые критические замечания.
Казалось бы, я должен был чувствовать себя счастливым.
Однако, прочитав этот «благожелательный» отзыв классика отечественного литературоведения, я не только не испытал никаких положительных эмоций, а напротив, как-то скис.
Тоска и уныние охватили меня, когда я, проглотив все комплименты, добрался до критических замечаний.
Чтобы объяснить природу этого уныния и этой тоски, мне придется, наверно, уделить этой теме чуть больше места, чем я предполагал, и уж наверняка больше, чем это будет интересно читателю. Но тут уж ничего не поделаешь — без этого мне будет трудно (даже сейчас) разобраться в тогдашних моих чувствах и ощущениях.
Автор, — сравнительно мягко пенял мне Д. Благой, — приводит слова Маяковского: «… хореи и ямбы мне никогда не были нужны, и я их не знаю. Я не знаю их и не желаю знать. Ямбы задерживают движение поэзии вперед…» Дальше говорится о том, что в представлении Маяковского «живому, сегодняшнему Пушкину тоже были бы тесны эти каноны», в доказательство чего цитируется известное:
Вам теперь
пришлось бы
бросить ямб картавый
и т. д.
При этом Б. Сарнов не только не оговаривает ошибочности этих слов, но, по существу, и соглашается с ними.
Заканчивалась рецензия так:
Вопрос о традициях стихосложения Маяковского сложнее и не укладывается в рамки той однолинейной схемы, которая дается в данной статье.
Только обратившись к непосредственному изучению реального литературного процесса, развивающегося — во всей его сложности и многообразии — в теснейшей связи с жизнью народа, можно до конца решить и увлекательную тему о Маяковском и Пушкине.
