Мы были вчетвером. Жюльетта, которая, непременно желая присутствовать на празднике в музее Арлатен, приехала поездом, теперь отдыхала в гостинице.
Никто из нас не чувствовал усталости после путешествия по автостраде.
— А вы бывали раньше в Арле? — спросил меня Рукетт.
— Да. Впервые я попала сюда девочкой, с моими родителями и маленьким братом. Отец мой был тогда молодым художником. И я помню даже такой случай, что он посетил лавочку, где Ван Гог покупал краски. Отец мой спросил у хозяина лавки, не осталось ли у него случайно картин Ван Гога. Тот ответил, что есть небольшой портрет девочки, но он испорчен: проткнут гвоздем как раз через щечку. «Обидно! — сокрушался хозяин. — Я бы мог продать его франков за пятьсот, если б он был цел». — «А вы не могли бы мне одолжить его до завтра?» — попросил мой отец. Хозяин решил, что художник хочет сделать копию, полез куда-то на чердак и вытащил небольшой портрет девочки в зелено-голубых тонах, типичных для Ван Гога. Отец взял его с собой, моя мать заштопала дырку в холсте, а папа реставрировал его в манере Ван Гога. На следующий день мои родители принесли картину хозяину лавки. «Пожалуйста, мосье, теперь вы можете продать портрет хоть за две тысячи франков!» — сказал мой отец.
Хозяин был удивлен и растроган, горячо благодарил молодого русского художника, а родители мои, взяв нас, малышей, за руки, беззаботно ушли осматривать Арль.
— А я знаю, чей это был портрет. Это была дочка арлезианского почтальона по фамилии Рулен. Ее звали Марселиной. Теперь, конечно, этот портрет где-нибудь в частной галерее и оценивается в сотни тысяч франков!
Наша беседа затянулась допоздна. Уже никого в ресторане не осталось, одни мы сидели при свечах, допивая душистое местное вино…
А потом я оказалась в уютной комнате, отделанной кретоном с розовыми гирляндами, из этого же кретона были и занавеси на окнах, и покрывало на традиционной широченной кровати. Я улеглась в этом сказочном розарии. За шторами в полуоткрытое окно не доносилось ни звука из уснувшего дворика отеля «Арлатен», в котором нам отвели комнаты. Арль спал под небосводом, усыпанным осенними мерцающими звездами, так вдохновенно воспетыми Мистралем.
Жюльетта пришла к нам в отель рано утром и застала меня в холле, где я, сидя за низеньким столиком, торопилась закончить составленные речи. Я не чувствовала себя настолько владеющей французским языком, чтобы решиться выступить с импровизацией. Наконец все было готово, и мы вчетвером отправились в музей.
Конференц-зал музея Арлатен, где должна была состояться торжественная встреча, занимал часть первого этажа всего музея. Когда мы пришли, у входа в зал уже толпились видные деятели Прованса, дамы в пышных национальных костюмах, депутаты, писатели, художники, молодые и старые почетные горожане и гардианы в сомбреро.
Публика заполнила весь зал. В первом ряду сел мэр города, молодой коммунист Перро, с ним рядом его супруга и несколько дам в национальных костюмах, юбках со шлейфами, которые они держали на петельках на кисти руки, в кружевных накидках и арлезианских наколках на прическах; это были первая «королева красоты 1932 года» — мадам Анжель Берне и последняя «королева красоты 1972 года» — Мариам Ионнэ.
В президиум были приглашены почетные гости, хранитель музея Рукетт, советник муниципалитета Перайон и наш советник по вопросам культуры Ю. В. Борисов. Маленький энергичный старичок, президент музея, академик, писатель Андре Шамсон пригласил меня занять место в центре и обратился ко мне с торжественным словом:
— Мадам, мы очень просим вас рассказать, каким образом пришла к вам мысль перевести поэму нашего лучшего поэта Фредерика Мистраля? Как и где вы осуществляли это и где будет опубликована эта работа?
Почему-то я настолько привыкла к мысли о том, что эта церемония совершенно необходима, что не чувствовала ни волнения, ни смущения за свой язык, ни страха перед большой аудиторией, я взяла свой листочек гостиничного бланка, на котором была наспех нацарапана моя речь, встала и начала:
— Господин мэр! Господин президент! Дамы и господа! Дорогие друзья! Три года тому назад мне довелось присутствовать на вашем традиционном празднике гардианов в Сент-Мари-де-ля-Мер. Это было настолько интересно и впечатляюще, что мне захотелось поглубже познакомиться с вашим чудесным краем — Провансом, с его народом, с его обычаями и традициями и его богатой культурой. А это все тесно связано с именем вашего великого поэта, основателя школы фелибров, — с именем прославленного Фредерика Мистраля.
Это имя известно у нас в Советском Союзе. О Мистрале знают студенты университета, они интересуются подробностями его жизни, его творчеством, но никогда еще ни одной строчки его произведений не было переведено на русский язык. И мне пришло в голову, что невозможно оставлять моих соотечественников в таком неведении, я решила перевести лучшую поэму Мистраля «Мирей». Таким образом, мне выпало счастье первой открывать эту страницу мировой литературы нашим советским студентам и нашим читателям…
И я рассказываю о том, как я работала на Николиной Горе. И о том, что книга будет напечатана издательством «Художественная литература», рассказываю о том, что иллюстрировал ее Александр Адабашьян, и о папке, которую я сама расшила узором в русском стиле.
— И вот, — заканчиваю я, — благодаря вниманию общественности и авторитетных людей Арля и благодаря вниманию и помощи нашего советского посла в Париже я счастлива вручить господину академику Андре Шамсону этот манускрипт, который прошу руководителей этого прекрасного музея Арлатена принять как мой скромный вклад в дело культурного содружества между Францией и Советским Союзом…
С этими словами я передаю мою папку с манускриптом академику, и он, растроганный, отвечает мне речью, вдохновенно импровизируя:
— Сейчас в нашем музее происходит глубокое и серьезное общение с вашей страной, страной великих поэтов. И ваше присутствие здесь, и тот драгоценный подарок, что вы сделали нашему музею, помогают взаимопониманию и широко поддерживают культурную связь между нашими странами…
Академик Шамсон не раз бывал в Советском Союзе, он дружил с Алексеем Толстым, с Эренбургом, с Фадеевым, и я чувствую, что для него все происходящее дорого и, несмотря на некоторую традиционную напыщенность его слов, в голосе его звенит какая-то струна подлинного чувства и суховатое лицо светится мягкой и доброй улыбкой.
— И все-таки, хоть никто из нас не знает русского языка, нам бы всем хотелось услышать, как звучит наш Мистраль по-русски, — говорит Шамсон. — Не могли бы вы прочесть нам несколько строф из поэмы? — Он протягивает мне рукопись.
