и то небрежно – в несколько лет раз.
Стены комнаты, смазанные в пазах глиною, и потолок, когда-то выбеленные, пожелтели, почернели, побелка во многих местах обвалилась, и общий вид камеры представлял мерзость запустения» [384].
Воистину русский святой, пустынник…
Глава 14
«Отблески сияния»
Склонится толпа,
лебезяща,
суетна.
Даже не узнаете —
я не я:
облысевшую голову разрисует она
в рога или в сияния.
Владимир Маяковский
Губительная власть и человеческое достоинство
Добравшийся до последней главы этой книги, читатель может удивиться: почему эпиграф из Маяковского? Ну, и рога дьявола, и сияния, намалеванные дешевыми иконописцами, мы бесконечно можем увидеть в исследованиях о Чернышевском. Такой несправедливости, как Чернышевский, наверно, не переживал никто. Пройдя страшную жизнь человека, которого власть поставила в условия смерти, убивая не только тело, но уничтожая самую творческую способность мыслителя. Потом шла борьба за его наследие.
С одной стороны, интеллектуальная элита – Короленко, Достоевский, Вл. Соловьёв, Бердяев, Розанов. С другой стороны, большевики, которые победили политически, а потому уничтожили всякие небольшевистские трактовки его творчества. Изучение его текстов с точки зрения официальной стало обязательным.
По сути, это было продолжающееся убийство, начатое самодержавием. Тексты Чернышевского у желающих быть независимыми не вызывали ничего кроме идиосинкразии. Тратить силы на перепрочтение и перепродумывание его книг – желания не было. Книги его издавались, переиздавались, но читались мало кем.
Так невольно получилось, что, словно предчувствуя свою трагическую судьбу (судьбу поэта, объявленного официальным бардом), трагический поэт вывел формулу, которая позволяет увидеть и осознать схожие судьбы. Надо сказать, Маяковский не просто много читал, но как бы жил внутри литературы. В его стихах бесконечные отсылки на произведения поэтов и писателей. Лиля Брик вспоминала о его чтении: «Он любил Достоевского. Часами мог слушать Чехова, Гоголя. Одной из самых близких ему книг была “Что делать?” Чернышевского. Он постоянно возвращался к ней. Жизнь, описанная в ней, перекликалась с нашей. Маяковский как бы советовался с Чернышевским о своих личных делах, находил в нем поддержку. “Что делать?” была последняя книга, которую он читал перед смертью» [385]. Иными словами, что-то Маяковский хотел найти в этом романе. Почему он читал его перед смертью? Это, конечно, соображение по поводу, но, быть может, существенное. Страхов не случайно назвал «Что делать?» романом «о счастливых людях», людях, которые в состоянии преодолеть житейские неурядицы, прежде всего связанные с отношениями мужчин и женщин. «Что делать?» – роман о воскресении, а не о самоубийстве (оно лишь имитация). Отношения Маяковского, Вероники Полонской и семейства Брик были запутанными, но он хотел их разрешить, и это решение искал у Чернышевского. Человек, читающий роман о счастливых людях, сумевших преодолеть свои трудности, не стреляет в себя из пистолета. Поневоле возвращаемся к версии об убийстве… Кому оно было выгодно? Пока сотрудники органов через Бриков влияли на поэта, все годилось. Если этот приводной ремень уйдет, то что тогда? Останется ли поэт под их влиянием? Вряд ли!
Но это замечание мимоходом, хотя важное, на мой взгляд, ибо культура пронизана связующими нитями, незаметными поверхностному взгляду. Ведь и судьба самого Чернышевского, казалось бы, своей безжалостностью толкала его к самоубийству. Но для верующего христианина такой выход неприемлем. Но он отказался и от исповеди перед казнью. Император, узнав об этом, промолвил, что исповедь преступника есть шаг к облегчению его участи. У Александра в памяти была исповедь Бакунина, обращенная к его отцу. Замечу, что для Чернышевского, глубоко погруженного в мировую культуру, было понятно, что исповедь обращена как «Исповедь» Августина либо напрямую к Богу, либо как у Руссо ко всем людям, но не к власти. Надо сказать, что в Алексеевском равелине он начал переводить «Исповедь» Руссо. Какой уж тут тюремный священник! Возможно, он знал и о покаянной «Исповеди» Бакунина, обращенной к Николаю. Бакунин был ему неприятен и чужд. Идти его путем ему претило. Однако устойчива точка зрения, что его отказ от исповеди перед казнью на Мытнинской площади, который весьма раздражил императора, ибо далее закономерно должна была следовать просьба заключенного о помиловании (а император уже считал себя благодетелем, сократив вдвое срок каторги и, возможно, был готов на другие послабления). Но тюремный священник написал коменданту С.-Петебургской крепости (понятно, что дальше письмо пошло по инстанциям):
«Вследствие прошения вашего превосходительства от 7 мая с. г. за № 82 честь имею уведомить, что осужденный в каторжную работу отставной титулярный советник Чернышевский исповедаться и святой тайне приобщаться решительно не желает; эту решимость я считаю окончательною, потому что: а) он, Чернышевский, в святую четыредесятницу 1863 и 1864 годов говеть не хотел, б) совершать келейную у него в каземате службу, согласно данному вами разрешению – совершать таковую у арестантов, он мне не дозволил и г) когда я предложил ему, что к нему, если ему угодно это, будет прислан другой священник, Чернышевский ответил мне, что он имеет совершенное ко мне доверие и уважение, и присылать к нему другого священника совершенно излишне.
Благословение же мое священническое Чернышевский сам просил ему преподать, в чем ему и не отказал я.
Протоиерей Василий Полисадов. 8 мая 1864 г.» (Дело, 438–439).
Очевидно, что исповедаться тюремному священнику ему было не в чем, тем более что связь тюремного капеллана с жандармами была очевидна. Но как человек верующий, он попросил священнического благословения, то есть понимая, что через рукоположенного священника возможна помощь от Бога, который даст силы пережить несправедливость. Существует одна из версий, что на месте казни он подпустил к себе священника и поцеловал крест. Правда, даже этот мемуарист увидел в принуждении НГЧ к поцелую креста оскорбление человеческого достоинства: «В каждом плакало оскорбленное человеческое достоинство: осужденный <…> должен был поневоле изъявлять разные знаки раскаяния, смирения и покорности: он целовал крест, символ того, в святость чего не верил, он становился на колени, без сопротивления дал себя привязать к столбу» [386]. Но Волховский был записной радикал, нигилист, а потому и убежденный атеист, впоследствии активный эсер.
Но не принимая власти и живущих около власти священнослужителей, Чернышевский находился в очень даже приязненных отношениях с обычными священниками. Хороша деталь, что написанный в Александровском заводе роман «Пролог» на волю переправил батюшка Стефан Попов. Сколько помнится, – писал Михаил Николаевич Чернышевский, – многие тексты отца, в том числе и «Пролог», доставил какой-то священник, приехавший в Петербург с Александровского завода.
Характерно такое же
