(О другом указе Бориса Николаевича — № 1400, объявлявшем смертный приговор Съезду народных депутатов РФ и Верховному Совету, лидеры Запада узнали задолго до ельцинского выступления по телевидению перед своим народом 21 сентября 93-го. По признанию тогдашнего Госсекретаря США Уоррена Кристофера, документ был заблаговременно доставлен послу Америки в Москве Томасу Пикерингу и послам Великобритании, Франции, Германии, Италии, Японии и Канады. Так сказать, на согласование верхним инстанциям.
Российские граждане вслушивались в надтреснутый, хрипловатый голос своего президента и думали: это от недосыпа, от сильных переживаний за судьбы русского народа. Клинтон тоже смотрел выступление Ельцина по каналу CNN, а угловым зрением наблюдал по другому монитору за игрой футбольной команды «Питтсбург Стилеррз». Знакомый форвард раскидывал на поле соперников.
— Хорошо играет, стервец! — сказал удовлетворенно Клинтон. И непонятно было, кому направлена эта похвала: то ли нападающему, то ли другу Борису.
Уже через 40 минут после телевизионного выступления президента РФ Клинтон заявил журналистам: «Президент Ельцин сделал свой выбор, и я его поддерживаю полностью». Вслед за Хозяином планеты поклоны Борису Николаевичу отвесили другие зарубежные лидеры.
Впрочем, администрация США поддерживала Бориса Николаевича не только на словах. Осязаемые результаты давала работа «неизвестных людей» из американского посольства в Москве. Спецкомиссия Госдумы РФ подбирала в 98-м году материалы для отрешения президента от власти — за геноцид русского народа, развал армии, развязывание войны в Чечне — и опрашивала многих свидетелей. Был среди них замкомандующего Воздушно-десантными войсками генерал Виктор Сорокин, который утром 4-го октября 93-го выдвигал полк по приказу к осажденному Белому дому. «Во время выдвижения подразделения, — сообщил депутатам Сорокин, — в полку погибло пять человек и 18 были ранены. Расстреливали сзади. Я сам лично это наблюдал. Стрельба велась со здания американского посольства, с крыши… Все погибшие и раненые были расстреляны сзади. По посольству стрелять я категорически запретил».
Без ведома посла никто не мог попасть на суверенную территорию США в Москве, тем более, с оружием. Это чужая страна. И эта страна вела прицельный огонь в спину независимости России. Разве янки решились бы на такую акцию без договоренностей с хозяином Кремля? Замысел стрелков понятен: убей несколько солдат на виду у других, и десантники озвереют, бросятся очертя голову на штурм Белого дома).
Ельцин выступил вечером со своим ОПУСом — в Москве повисла оглушительная тишина. Для меня эскапада Бориса Николаевича была полной неожиданностью. Начал перезваниваться со знакомыми политиками: мы не знали всей подноготной и заключили, что президент сорвался, пойдя на самоубийственный шаг. Он не озвучил указ, а только погрозил им, но взрывную мощь его представить было не трудно. Я решил до утра остаться в своем кабинете.
Поздно ночью мне позвонил Ельцин. Голос у него был трезвый, но какой-то потухший.
— В «Останкино» поехали Руцкой с Зорькиным и Степанковым выступать против меня, — сказал Борис Николаевич. — Распорядитесь, чтобы их не впускали и не давали им эфир.
Александр Руцкой — вице-президент России, Валерий Зорькин — Председатель Конституционного суда, Валентин Степанков — Генеральный прокурор. Все — представители высшего эшелона власти. Их внезапная спайка, чувствовалось, встревожила президента. Но он забыл, что я не министр внутренних дел с отмороженным ОМОНом, а руководитель ФИЦа без силовых полномочий, созданного для материального обеспечения гостелекомпаний, и что названные им люди имели по своему рангу такое же право обратиться к телезрителям, как Ельцин. Тем более, в защиту Конституции. (В ту бурную пору нашу страну еще не подогнали с помощью дубинок ОМОНа к воротам нынешней кладбищенской демократии, где все политики обязаны помалкивать в тряпочку — только наследнику друга Билла будет позволено регулярно устраивать по телевидению четырехчасовые моноспектакли и потешать публику сентенциями типа: хорошо жить хорошо и плохо делать плохо.)
— Это невозможно, — сказал я Борису Николаевичу. — Я не вправе давать команды, там свое руководство. А кто вас толкнул на эту авантюру?
— Что вы разглагольствуете: свое — не свое, — загудел в трубку президент. — Я даю вам поручение — выполняйте.
— Это невозможно, — повторил я. — Такое вытворяют только при государственных переворотах.
— Все вы так, — проворчал рассерженный Ельцин. — Числитесь в команде президента, а чуть что — сразу в кусты.
И бросил трубку. (Утром мой прямой телефон с ним отключили.)
Видимо, у него были безрезультатные разговоры с другими подчиненными, если он так обобщал. Что-то не увязывались у президента концы с концами, не ожидал он активного противостояния на всех направлениях. Вот и Верховный Совет мгновенно собрался, назначил дату проведения 9-го внеочередного Съезда. И Руцкой открыто дистанцировался от него, и судебная система не с ним, и армия, и местные Советы…
Надо схитрить, отступить на какое-то время. И в печать обещанный грозный указ Ельцин направил в совершенно другом, примирительном виде: там не было даже упоминания об ОПУСе, а речь шла только о проведении референдума.
Да и на трибуне 9-го съезда Борис Николаевич вначале старался выглядеть паинькой: ошибался вместе со своими экономистами, довел страну до кризиса, потому что возлагал «чрезмерные надежды на внешнюю помощь». И пообещал сделать некоторые корректировки. (Да, где-то в его расчетах действительно вышел серьезный облом, если он вернулся к своей излюбленной тактике: грешим и каемся.)
А съезд был настроен решительно. Наконец-то с его трибуны прозвучал точный диагноз экономических реформ: их надо не корректировать, а пересматривать вкорне, потому что производятся они «в интересах меньшинства, нагло грабящего народ». Это сказал не экономист Хасбулатов — обременение Чечней по-прежнему держало его язык взаперти. Это сказал напарник Ельцина по полету в президентские высоты — вице-президент России Александр Руцкой. Произносил слова громко и четко, словно зачитывал приговор.
Несмотря на то, что он делал мне пакости, я даже снова зауважал Александра Владимировича. И подумал: а хватило бы у меня духу лечь на амбразуру вот так, на виду у всего съезда? Нет, не хватило бы. Я не боялся лепить правду в глаза президенту, членам правительства, депутатам. Но все это как бы в камерной обстановке — на заседаниях кабинета министров или перед членами Верховного Совета. А вот трибун из меня никудышний: перед огромными залами, заполненными людьми, я робел, ронял из памяти нужные мысли. Мне чудилось, что слушатели зевают от скуки. И вместо львиного рыка я начинал издавать какое-то невнятное мычание. Поэтому и старался цицеронить публично как можно реже.
