Мадам не решилась не посчитаться с угрозой и последовала за несносным клиентом, высказывая дорогой свое крайнее неудовольствие и повторяя время от времени: «Ох уж эти русские!» Увидев, однако, какое обилие сладостей, закусок и дорогих вин приготовил для нее этот русский, она, кажется, вполне и сразу утешилась. Когда же его вытолкали из комнаты Анны Григорьевны и он услышал, как за ним закрыли дверь на ключ, Федор Михайлович вдруг почувствовал такое волнение, что невольно опустился на колени и начал истово молиться, пока его не привел в сознание пронзительный, незнакомый, но уже родной крик, и он начал ломиться в закрытую дверь.
— Ох уж эти русские! — только и повторяла акушерка, умильно поглядывая на счастливого отца, целующего сморщенное красное личико дочки, Сонечки, и то и дело обращающегося к ослабевшей, но пытающейся улыбаться жене: «Аня, ну погляди же, какая она у нас хорошенькая!»
В начале мая девочку окрестили. Крестными были Анна Николаевна Сниткина, мать Анны Григорьевны, приехавшая в Женеву помочь молодым родителям, и старый друг — Аполлон Николаевич Майков. Просыпался молодой отец — первый вопрос: что Сонечка? Как спала? Словно ей что-нибудь грозило поминутно. Но он так ждал ее, так верил, что ему когда-нибудь все-таки улыбнется счастье держать в руках собственное дитя, и так было уже изверился, что теперь все казалось: вдруг судьба накажет его за это неположенное ему счастье. Нет, уж если ему суждено страдать всю жизнь, то пусть ему, но не этому бесконечно милому, беззащитно-невинному отросточку его жизни.
Герою нового своего романа решил он дать имя — князь Мышкин: были такие князья старинного захудалого рода — сам встречал в одной геральдической книге. А вот почему Лев Николаевич? — Трудно сказать, хотя случайных, ни с чем не связанных имен он не терпел. Может быть, виновник Толстой Лев Николаевич? — думал о нем в последнее время чуть не постоянно. Разволновал он еще своим «Детством. Отрочеством. Юностью», а теперь вот совсем захватил и потряс «Войной и миром», и так захотелось хоть что-нибудь узнать о нем, живом, о человеке, чем мучается, на что надеется, во что верит, сам каков?
Это уже потом он придумал начало: «...В одном из вагонов третьего класса, на рассвете, очутились друг против друга два пассажира — оба люди молодые. Один почти черноволосый, с серыми маленькими, но огненными глазами. Сосед очень белокур, со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные...» Но началось все с иного: однажды вдруг, казалось, ни с того ни с сего явилась ему картина: два человека, светлый и темный, лежат, обнявшись как братья, и светлый что-то шепчет, будто утешает другого, а рядом — в черном бархате гроб, и в нем редкой красоты женщина, словно сама красота мира сего во плоти, погубленная, зарезанная, может быть, даже тем, черным бородатым, обезумевшим от страсти к ней, и над ними из сумеречной, мертвенной тишины низкой широкой комнаты глядит с полотна чей-то полузакатившийся глаз, глядит на них остекленелым, невидящим взглядом, и, кажется, чьи-то губы никак не могут превозмочь немоты, чтобы докричать, дохрипеть какое-то последнее жуткое откровение...
Он еще не знал тогда, кого обнимает как брата его положительно-прекрасный герой и кто та женщина в гробу, но уже понял: одним главным героем теперь не обойтись, ибо где свет, там тень света — тьма, между светлым духом Мышкина и темной слепой страстью Рогожина (он назовет чернобородого Рогожиным: были такие купцы, из сектантов-скопцов) мучительно мечется и не знает, кому вправе отдать себя, кому суждена, словно оба имеют на нее равные права и к обоим равно рвется, разрывается ее существо, будто раздваиваясь между светом и тьмой, духом и похотью, жизнью и смертью. И борются они за обладание этой красотой земною, один с состраданием, другой — с беспощадностью, и вот — нет ее, мертва, и мир мертвеет без красоты, покинувшей его.
Но зачем обнялись они как братья у трупа погубленной красоты? Он и сам пока не знал еще ответа на этот искушающий его сознание вопрос.
И тогда — в который уже раз! — потянуло его к рулетке. И снова проигрался, был день — даже кольцо обручальное отдал в заклад, но в конце концов хоть его-то удалось отыграть. Анна Григорьевна заложила вещи, выслала необходимые для его возвращения 100 франков. Встретила мужа без единого упрека, да и сам он был в каком-то еще непонятном ей состоянии, словно произошло с ним нечто до оснований потрясшее его душу. Во всяком случае, хоть он и раз сто уже убеждал ее, будто с рулеткой покончено навсегда, и каждый раз мучился и досадовал на себя и на нее за то, что все равно ему придется преступать очередную клятву, когда он в этот раз спокойно сказал ей, что проклятый мираж больше не властен над ним, она сразу поняла: он внутренне будто обновился и преодолеет в себе игрока.
Теперь все его время распределялось между работой над «Идиотом» и Сонечкой, которую они каждый день — благо май стоял теплый, хоть и страшно ветреный, — вывозили часа на два-три в парк, где она спала в своей коляске, а они, счастливые, загадывали о ее будущем, спорили и смеялись, закрывая рты руками, чтобы не потревожить ее сон. Однажды Сонечка ночью закашляла, видно, все-таки простыла на ветру, у нее даже поднялась температура, так что пришлось вызвать детского врача, и, конечно, лучшего в Женеве, потому что иному отец просто не доверил бы свое сокровище. Врач утешил родителей, уверив, что причин для беспокойства нет никаких, а в следующий приход уже нашел, что состояние девочки значительно лучше. Однако Федор Михайлович отчего-то тревожился и почти не отходил от ее кроватки. Днем 12 мая ее ручки вдруг начали холодеть, и она внезапно скончалась на руках едва не умершего вслед за ней от отчаяния отца. Врач, находившийся подле, ничем не сумел ей помочь...
«Я не в силах изобразить того отчаяния, которое овладело нами, когда мы увидели мертвою нашу милую дочку, — писала Анна Григорьевна. — Глубоко потрясенная и опечаленная ее кончиною, я страшно боялась за моего несчастного мужа: отчаяние его было бурное, он рыдал, как женщина, стоя перед остывавшим телом своей любимицы, и покрывал ее бледное личико и ручки горячими поцелуями. Такого бурного отчаяния я никогда более не видала. Обоим нам казалось, что мы не вынесем нашего горя... На Федора Михайловича было страшно смотреть, до того он осунулся и похудел...»
Ее похоронили на кладбище Plain Palais, в отделении для погребения младенцев; обсадили могилку кипарисами, поставили белый мраморный крест.
«...Ох, Аполлон Николаевич, — писал он Майкову, — пусть, пусть смешна была моя любовь к моему первому дитяти, пусть я смешно выражался об ней в письмах моих многим поздравлявшим меня. Смешон для них был только один я, но Вам, Вам я не боюсь писать. Это маленькое трехмесячное создание, такое бледное, такое крошечное — для меня было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал; она останавливалась плакать, когда я подходил. И вот теперь мне говорят утешение, что у меня еще будут дети. А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтоб она была жива? Но, впрочем, оставим это, жена плачет...»
