Здесь, когда надо было выходить из кольца, советские солдаты сами подорвали часть своих орудий, разбили, поломали, закопали в землю драгоценнейшие приборы и инструменты. Многие из них лежат теперь под этой землей.
Лев Иосифович, невольно замедлял шаги, сворачивая с дороги, останавливался перед исковерканными орудийными лафетами, перед почти неузнаваемыми грудами металла. И ему казалось, что он видит лица людей, которых уже нет на свете, слышит сквозь грохот боя их хриплые голоса.
Как потерянный, не замечая людей, прошел он Оржицу, а потом сел или, может быть, упал на обочине пустынной дороги и — нечего скрывать правду — дал волю слезам и словам.
Не запомнить, что было сказано тогда, и неизвестно, к кому были обращены слова, но это было клятвой отомстить за все: за товарищей, за поруганную врагом советскую землю, за горе, за слезы, за кровь, клятвой — не знать покоя, пока ходят по советской земле двуногие коричневые звери.
…Вот и Днепр. Рассчитывать на мосты Магомет не мог: они строго охранялись гитлеровцами. Поэтому он выбрал для переправы безлюдное место в стороне от селений, сам еще не зная, как будет переправляться. Было пятнадцатое ноября. Голые тальники шумели у берега, а горы на той стороне побелели от снега. О лодке нечего было и думать: если бы она и нашлась, ее раздавили бы тяжелые льдины поздней осени. Во всю ширину шли они почти сплошняком, словно торопясь куда-то, напирая одна на другую, выползая на отмели; и только у самого берега оставалась узкая полоска темной, холодной, по-осеннему тяжелой воды. Взглянув на нее, Лев Иосифович невольно вздрогнул. Он не боялся воды, плавал прекрасно; если бы случилось, сумел бы одолеть вплавь даже такую широкую и быструю реку, как Днепр. Но ведь холодище!.. И льдины вместо воды… А дожидаться ледостава было невозможно: вдруг он задержится еще на неделю?
Лев Иосифович решил переходить реку по льдинам. Отыскал на берегу длинную доску и небольшое бревно. Несмотря на холод, снял верхнюю одежду, привязал ее к бревну, а конец веревки — довольно длинный — накрутил на руку. Перекинул доску, как мостик, через закраину и в одном белье прошел по ней на ближнюю льдину, волоча за собой бревно с одеждой. Доску тоже перетянул к себе; она была неширока и в его сильных руках обратилась в шест, при помощи которого он перепрыгивал с льдины на льдину. Странное это было зрелище: большущий полураздетый человек с черной бородой (отросла за время скитаний) по ненадежным, движущимся льдинам пробирается на другую сторону огромной реки. Много потребовалось для этого силы, ловкости и осторожности. Ветер пронизывал до костей, руки деревенели, кромки доски обдирали пальцы, и легче легкого было поскользнуться на краю льдины над холодной темной глубиной.
Миновал середину реки. Горный берег ближе и ближе. И вдруг в каких-нибудь двухстах метрах от него очередная льдина не выдержала силы прыжка и веса Льва Иосифовича, треснула посередине, и он с маху окунулся в обжигающе-ледяную воду. Как огнем обдало. Будто железом стиснула мускулы начинающаяся судорога. Вынырнул. Ничего не видя, цеплялся за край льдины, пытаясь выбраться на нее. Ломались ногти, в кровь раздиралась кожа, а льдина ускользала и, как только он опирался на нее, погружалась в воду.
Первый, захлестнувший мысли испуг прошел быстро, и ясно стало: впереди смерть — просто смерть в холодной воде, в тисках судорог, среди льдин. Но человек, по крайней мере здоровый, никогда не мирится со смертью. И Магомет не мирился. Плыл, держась за льдину. Начавшаяся было судорога отпустила. Заметив накрученную на руку веревку, вспомнил об одежде, подтянул к себе бревно и тоже начал подталкивать его к берегу. Все это было неимоверно трудно. Коченеющие руки и ноги отказывались двигаться. Думалось: еще немного, еще секунда — и не хватит ни сил, ни упорства. И когда наконец он почувствовал под ногами дно, ноги перестали повиноваться. Судорога. На коленях, на четвереньках, ползком, захлебываясь и отплевываясь, кое-как выбрался он на твердый, смерзшийся песок.
Это было страшно: лиловый от холода, в мокром, облепившем тело и уже леденеющем белье, лежал он и корчился, не в силах подняться. И дрожал так, что все его большое тело билось, как у припадочного. Пальцы не гнулись, на ладони не мог опереться. И все же он начал ползать на локтях и коленях — только бы как-то двигаться, чтобы кровь бежала в жилах, согревая тело. Нелепые, странные и резкие рывки и толчки. Быстрее! Быстрее!.. Но медленно, очень медленно возвращались к нему теплота и подвижность.
Вот он встает. Ходит и топает, махая руками. Быстрее! Быстрее! Кто бы посмотрел со стороны, сказал бы: сумасшедший — а он просто кровь разгоняет…
Вот и пальцы шевелятся. Зуд пошел по рукам и ногам. Это значит, возвращается жизнь: с пару зашлись, как говорят.
Только теперь Лев Иосифович смог вытянуть из воды бревно с привязанной к нему одеждой. Развязал (это тоже нелегко оказалось), выкрутил воду, оделся и бегом бросился от реки, чуть было не ставшей его могилой.
В первых числах декабря оврагами, окольными тропками, памятными еще по детским играм, подошел Магомет к Сквире. Поднялся в гору. Начинало темнеть, но все здесь было ему знакомо. Вот и опытное хозяйство, в котором работал отец, — его мир, необыкновенные кусты и деревца, вокруг которых суетился он бывало, окапывал, подвязывал, закутывал на зиму, заботясь о них, как о живых, как о детях. Одинокими и голыми показались они сейчас Льву Иосифовичу. Не постарался старик. Почему? Здесь ли он? Жив ли?.. А в стороне, за изгородью, болтали о чем-то двое немцев — в тихом вечернем воздухе хорошо были слышны голоса. Они не обратили внимания на путника, а у него, когда он входил во двор, сильно заколотилось сердце. Задолго, еще до переправы через Днепр, он ясно представлял себе встречу. Отец растеряется — как же, такая неожиданность! Старушка мать, вся в слезах от радости, спрячет лице на груди сына… А может быть, и семья самого Льва Иосифовича — жена и дети — окажутся тут же. Вот бы!.. Радость это или горе?.. Ни о чем плохом не хотелось тогда думать — только бы добраться до дому!.. А вот теперь, когда он снова увидел родные места и своими ушами услышал тут немецкий говор, другое пришло в голову. Если отец не эвакуировался, не ужиться ему с фашистами. Да и они… Ведь старик-то как никак — знатный человек, по-советскому знатный, известный всей республике, а может быть, и всему Союзу опытник-мичуринец. Таких гитлеровцы не любят. Что с ним сталось?.. И Лев Иосифович затаил дыхание, открывая дверь: что за ней — беда или радость?
Ход в комнаты был через кухню. В сумерках он увидел знакомую отцовскую мебель, но стояла она не на своих местах. Тревожный признак. Магомет кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Из комнаты вышли две незнакомые женщины — пожилая и молодая с ребенком. Недоброжелательно глядели они на нежданного пришельца.
