В разговоре с Картухиным я не случайно спросил, не осталось ли взрывчатки на полигоне. Опыт подсказывал, что опять нам будет не хватать толу. Так и получилось. Правда, Насекин своей бездеятельностью «сэкономил» немало взрывчатки, да и мы принесли с собой порядочный груз. Всего набралось почти 200 килограммов, для начала, казалось бы, неплохо. Но как только все наши отряды принялись по-настоящему за подрывную работу, не давая врагу покоя ни на один день ни на одной из порученных нам дорог, запасы наши быстро пошли на убыль. Мы использовали неразорвавшиеся снаряды, найденные на полигоне. Они увеличивали силу взрыва и давали много осколков, но рвались они только от детонации, так что с каждым снарядом все равно надо было взрывать и нашу рапиду. Восемнадцатого декабря я отправил на Червоное озеро группу связи — человек тридцать; туда они должны нести донесение и продукты для Центральной базы, оттуда — оружие и взрывчатку для нас. Однако возвратиться они могли только через 15–20 дней, а нам на такой срок взрывчатки не хватило бы. Значит, надо добывать на месте. И не может быть, чтобы в стране, где идет война, да еще рядом с полигоном, не нашлось взрывчатки. Я снова начал расспрашивать, и бойцы из местных уроженцев подтвердили: «Да, можно найти». Самчук вызвался достать нам толу. Здесь опять сыграли роль его связи с местным населением.
Очевидно, многое из того, что оставалось на полигоне, было припрятано жителями окрестных деревень, и вот теперь они понесли и повезли эти запасы народным мстителям. Приведу несколько примеров. Клим Селюк — старик под 60 лет из Уховецка — передал Самчуку 30 килограммов взрывчатки; шестидесятичетырехлетняя Текля Евтихиевна Кухта (связная отряда, по прозвищу Лизоручка) — 50 килограммов; семнадцатилетний парень Войтар — 40 килограммов; Анатолий Сенчук из Павурска — 8 ящиков патронов. Довольно быстро Самчуку удалось собрать еще 200 килограммов взрывчатки, не считая других боеприпасов.
В это же время мне указали и другой источник снабжения:
— Взрывчатку можно купить у немцев. За золото фашист готов отца родного продать. Но только за золото, иначе и пробовать нечего.
Для партизана, для лесного жителя, добыть золото — нелегкая задача. Но мы знали, что кое-кто из полицаев и фашистских чиновников успел награбить немало драгоценностей. Пришлось заняться изъятием их. Кроме того, женщины и девушки наших «цивильных лагерей» жертвовали на борьбу с гитлеровцами те немногочисленные драгоценности, которые им удалось сохранить. Да и местные жители, узнав, что нам нужно золото, отдавали все, что имели.
Радостно было не только пополнение наших запасов, но и та активность, которую проявило население, все яснее и яснее сознававшее, что в борьбе с захватчиками должен участвовать каждый честный советский человек. Не надо было просить и уговаривать. Надо было только сказать, и люди сами несли, отдавали, доставали. В этом, конечно, сказывалась работа подпольных антифашистских организаций. В декабре 1942 года на севере Волынской и Ровенской областей редким явлением стали не только районы, но и селения, где бы не было подпольной организации. Громадную роль сыграли и известия об успехах Советской Армии. Все чувствовали, что в величайшей битве, на берегах Волги, на карту поставлен не только престиж фашистской военной машины, но и все завоевания Третьей империи.
Мы со своей стороны всеми силами старались содействовать этому всенародному подъему. В первую очередь — агитацией. Размножали сводки Совинформбюро, писали и распространяли многочисленные листовки. В половине декабря в нашем штабе неумолчно стучали три пишущие машинки — две с украинским шрифтом и одна с польским. Украинские листовки я писал обычно сам, а польские — Макс, мне их приходилось только корректировать.
Хотя мы и здорово беспокоили фашистов, но они еще чувствовали себя неплохо. Еще немало было у них имений, где мы не успели ликвидировать управляющих; крестьяне еще отрабатывали повинности — в лесу, на поле и по вывозке хлеба и леса; собирались еще подати советскими — обязательно советскими! — деньгами; молодежь еще угоняли в Германию. Мы считали своей святой обязанностью освободить народ от всех этих насилий и выпустили приказ, запрещавший под угрозой расстрела выполнять фашистские законы. Это относилось в первую очередь к бургомистрам, старостам и ко всем, кто служит у немцев. Конечно, мы еще не могли дотянуться до всех них и наказать за ослушание, но многие гитлеровские прислужники уже чувствовали себя беспомощными против партизан, а остальные знали, что и до них дойдет черед. А крестьянам наш приказ помогал сопротивляться.
Фашисты, выпустив свои так называемые «оккупационные марки», не принимали их от населения в уплату налогов — брали только советскими. Советские деньги вывозились и обменивались на золото в нейтральных странах. Для борьбы с этим злом мы отправили по районам Крывышко и Жидаева. И они целыми мешками привозили в лагерь советские деньги и облигации займов, отобранные в сельуправах и других учреждениях. Чтобы наши рубли не достались врагу, не принесли бы ему пользы и вреда советскому государству, их приходилось сжигать.
Включили мы в нашу деятельность и церковь, которая еще пользовалась тогда в Западной Украине большим авторитетом, беем священникам разосланы были обращения православного митрополита Сергия и главы старообрядческой церкви Иринарха с предложением зачитать их во время богослужения перед паствой. В особом письме мы напоминали священникам, что их долг — пастырей церкви — не покоряться иноплеменным захватчикам, а вдохновлять православных на борьбу с ними. По фашистским правилам церковные требы — свадьбы, крещение, отпевание — совершались только с разрешения гебитскомиссаров. Все это мы отменили, обязательной оставалась только запись в метрических книгах. А если кому-нибудь требовалась справка, мы сами выдавали ее.
* * *
Был в Маневичах доктор Евтушко. Кажется, на самом деле он был просто фельдшером, но мы-то звали его доктором и относились к нему как к доктору. Во всяком случае, у него был достаточный опыт, чтобы не растеряться в любых обстоятельствах: при переломе, вывихе или ранении. Он лечил и спасал оставшихся на оккупированной территории раненых советских бойцов, а потом лечил партизан и активно помогал, чем мог, их работе. Позднее он переехал в Ковель, но и там не потерял связи с родными местами. Связь партизан с ковельским подпольем благодаря ему еще более окрепла. Организацию там возглавлял Семен Лаховский, а сын его Федор — восемнадцатилетний парень — организовал комсомольскую подпольную группу в ремесленной школе, где сам учился. В половине декабря нам сообщили, что в Ковеле формируется дивизия галичан-националистов для отправки на фронт. Мы подробно разузнали все об этой дивизии, нашлись даже у нас люди, знающие кое-кого из ее солдат. Написали им письма, составили листовки, в которых рассказывалось о наступлении Советской Армии, о зверствах фашистов на Украине (и, в частности, в самой Галиции). Оканчивались эти послания призывом не ехать на фронт, не идти на службу к врагам Родины, повернуть оружие против них. Расклеивались листовки в районе казарм комсомольской группой Федора Лаховского и группой Евтушко, и впечатление они произвели очень сильное. Фашисты забили тревогу, сразу начали подозревать всех галичан, началась поголовная проверка на «благонадежность», и дивизия на фронт не попала.
