Для борьбы и мести у Пушкина было два плана. Об этом свидетельствуют два письма, которые он написал 21 ноября. Одно письмо, прочитанное им графу В. А. Соллогубу, было адресовано Геккерену. Другое письмо — Бенкендорфу, то есть, в сущности, самому царю.
Письмо Геккерену в ноябре не было послано, Пушкин предпочел обращение к самому царю. Содержание письма к Бенкендорфу было так необычно, что утаить его от царя шеф жандармов не посмел. Вот что писал Пушкин[1202]: «Граф! Считаю себя вправе и поставлен в необходимость довести до сведения вашего сиятельства то, что произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и для чести моей жены. По виду бумаги, по стилю письма, по самой манере изложения я тотчас же догадался, что оно от иностранца, человека высшего общества, дипломата. Я предпринял розыски. Мне известно, что семь или восемь особ в тот же день получили по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя в двойном конверте. Большая часть лиц его получивших, подозревая подлость, не переслали его ко мне. Беспричинное и гнусное оскорбление вообще вызвало негодование; все повторяли, что поведение моей жены безупречно, но усматривали повод для этой гнусности в настойчивом ухаживании за нею г. Дантеса. При таких обстоятельствах не подобало мне терпеть, чтобы имя моей жены было связано с чьим-либо другим именем. Я поручил передать это г. Дантесу. Барон Геккерен приехал ко мне и принял вызов за г. Дантеса, прося у меня пятнадцатидневной отсрочки. Случилось так, что как раз до истечения условленного срока Дантес влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и стал за нее свататься. Узнав об этом по слухам, распространившимся в обществе, я попросил д'Аршиака (секунданта Дантеса) смотреть на мой вызов, как несостоявшийся. Между тем я убедился, что анонимное письмо было от г. Геккерена, о чем считаю долгом довести до сведения правительства и общества. Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и потому не требуя ни правосудия, ни возмездия, я не могу и не хочу кому бы то ни было предъявлять доказательства того, что утверждаю. Во всяком случае, граф, я надеюсь, что это письмо служит доказательством моего к вам уважения и доверия…»
По-видимому, Бенкендорф не замедлил доложить царю письмо, и 23 ноября в четыре часа Пушкину была назначена аудиенция. Вероятно, Бенкендорф присутствовал при этом свидании.
О чем царь говорил с поэтом, мы можем лишь гадать. Смысл письма заключался в решительном заявлении Пушкина: «Не подобало мне терпеть, чтобы имя моей жены было связано с чьим-либо другим именем» («Il ne mе convenait pas de voir le nom de ma femme accole avec le nom de qui que ce soit»). Царю пришлось с этим считаться. Если мы не знаем точно, какой разговор вел Пушкин с царем 23 ноября, зато мы знаем их беседу 25 января из любопытнейших признаний самого Николая Павловича, записанных бароном М. А. Корфом. Об этом речь будет впереди. Что касается аудиенции 23 ноября, то, кажется, царю удалось на время успокоить Пушкина. Он постарался обмануть бдительность поэта. Почему он волнуется? Разве можно придавать значение анонимным письмам? Все складывается очень хорошо. Он, государь, разрешает Дантесу жениться на фрейлине Гончаровой. Государыня с своей стороны не ставит к этому препятствий…
Вероятно, Пушкин еще не решился сообщить царю точный текст диплома с намеком на связь его величества с Натальей Николаевной. Во всяком случае вопрос о Геккерене никак не разрешился. Прошло два месяца до катастрофы, разрушившей все иллюзии относительно судьбы Пушкина. Царь вскоре после разговора с Пушкиным имел бестактность послать Наталье Николаевне деньги на свадебный подарок Екатерине Николаевне. Пушкин стиснул зубы и ждал развязки. Жизнь шла своим чередом: поэт был на первом представлении «Жизни за царя»[1203], оперы Глинки[1204], тогда еще называвшейся «Иван Сусанин»; подписывал к печати четвертый том «Современника»; обедал у А. В. Всеволожского[1205]; вел переговоры с А. А. Плюшаром[1206] об издании собрания стихов; работал над критикою текста «Слова о полку Игореве»[1207].
В это время Наталья Николаевна «прыгала» на балах и, поладив как-то со своею соперницей-сестрою, принимала деятельное участие в подготовке нарядов. В конце декабря Пушкин писал отцу по-французски: «Моя свояченица Катерина выходит замуж за барона Геккерена, племянника (?) и приемного сына посла короля Голландии. Это очень красивый и добрый малый, известный в свете и богатый. Он на четыре года моложе своей невесты. Приготовления приданого очень занимают и забавляют мою жену и ее сестру, но меня приводят в ярость, потому что мой дом превратился в модную и бельевую лавку…»
Наконец, 10 января состоялась свадьба Дангеса-Геккерена с Е. Н. Гончаровой — по католическому обряду в римско-католической церкви св. Екатерины и по православному в Исаакиевском соборе. Екатерина Николаевна написала своему эльзасскому свекру почтительное и сентиментальное письмо: «Мое счастие полно, и я надеюсь, что муж мой так же счастлив, как и я…» И все в таком роде.
Пушкин на свадьбе не был, но Наталья Николаевна была. Дантес явился со свадебным визитом, но Пушкин его не принял. Тогда молодой Геккерен пытался писать Пушкину, но поэт не распечатывал его писем. Получив второе письмо, он поехал к Е. И. Загряжской, чтобы через нее вернуть его, но там он встретил старика Геккерена и предложил ему передать письмо сыну, прибавив, что не только читать писем Дантеса, но даже имени его он слышать не хочет. Геккерен отказался передать письмо. Данзас рассказывал, будто бы Пушкин бросил письмо в лицо барону и чуть ли не назвал его негодяем (gredin). Может быть, этот рассказ не совсем точен, но во всяком случае Пушкин твердо отказывался от всякого общения с развязным кавалергардом. Казалось бы, жена поэта должна была считаться с волею мужа, но красавица держала себя более чем странно. Она продолжала встречаться с Дантесом, танцевала с ним и вела беседы. Эту свою глупенькую и ничтожную болтовню она передавала Пушкину. А болтовня Дантеса и двусмысленные разговоры Геккерена-отца направлены были именно в эту сторону: и старику, и его любимцу как будто дано было задание вызвать поэта на новый скандал, который должен его скомпрометировать в глазах света и правительства. Дантес тем охотнее взял на себя эту роль своеобразного провокатора, что считал себя оскорбленным надменностью поэта. Наталья Николаевна напрасно воображала, что ее бо-фрер[1208] так уж безумно в нее влюблен. Все, что она передавала из своих разговоров с кавалергардом, свидетельствовало не столько об его любви, сколько об его дерзости и бесстыдстве. Таков его пошлейший каламбур со словом «cor» (мозоль) и «corps» (тело) (мозольный оператор обеих сестер сказал, что мозоль Натали лучше мозоля Екатерины Николаевны); таково и восклицание Дантеса, обращенное к жене, когда садились в карету: «Идем, моя законная!» («Allons, ma legitime!»)
