Несомненно, что это свидание имело решающее значение. Теперь Пушкин не колебался. На другой же день после свидания с царем он послал Геккерену свое знаменитое письмо, не считаясь вовсе с волею царя. Граф В. А. Соллогуб, сам аристократ, которого никак нельзя заподозрить в тенденциозном освещении тогдашнего события, высказал в своих воспоминаниях верную мысль о судьбе Пушкина: «Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы с целым светским обществом…» Соллогуб правильно угадал, что Пушкин вел борьбу не с кавалергардом Дантесом, а с привилегированными интриганами, которые ненавидели его, как только может ненавидеть гения светская «чернь».
Вот что Пушкин писал барону Луи Геккерену 26 января 1837 года: «Господин барон! Позвольте подвести итоги тому, что произошло. Поведение вашего сына мне давно было известно и я не мог относиться к этому безразлично. Я ограничивался ролью наблюдателя, но я был всегда готов вмешаться в это дело, когда сочту нужным. Случай, который в иное время мог мне показаться очень неприятным, вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что наступило подходящее время, и воспользовался этим. Остальное вам известно. Я заставил вашего сына играть такую жалкую роль, что моя жена, удивленная такою низостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и чувство, которое у нее, быть может, было в виду этой великой и возвышенной страсти, угасло в самом спокойном презрении и в отвращении, вполне заслуженном. Я должен признаться, господин барон, что ваша роль в этом деле была не совсем пристойной. Вы, представитель коронованной особы, отечески сводничали вашему сыну. Вы, по-видимому, руководили всем его поведением (впрочем, довольно неискусным). Это вы, вероятно, внушали ему жалкие росказни, которые он расточал, и глупости, которые он писал. Подобно старой развратнице, вы подстерегали мою жену во всех углах, чтобы ей говорить о любви вашего, с позволения сказать, выблядка (batard); и когда, больной венерической болезнью, он вынужден был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: отдайте мне моего сына. Вы понимаете, господин барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела хотя бы малейшую связь с вашей. Только под этим условием я согласился оставить без последствий это грязное дело и не обесчестить вас в глазах нашего и вашего двора, как я того хотел и на что имел право. Я не хочу, чтобы моя жена выслушивала ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын после своего гнусного поведения осмелился обращаться к моей жене и тем более расточал перед нею казарменные каламбуры и разыгрывал из себя жертву несчастной страсти, тогда как он всего лишь трус и негодяй. Итак, я вынужден обратиться к вам с просьбой положить конец всем этим проделкам (mettre fin a tout се manege), если вы хотите избежать нового скандала, перед которым я не отступлю…»
Геккерен получил это письмо 25 января днем, когда он собирался ехать на обед к графу Г. А. Строганову[1210], который приходился двоюродным дядей Наталье Николаевне. Этот бывший посланник при испанском дворе считался в свое время большим донжуаном и знатоком кодекса чести. Геккерен решил с ним посоветоваться. Граф Строганов сказал, что неслыханные оскорбления обязывают к дуэли. Драться должен Дантес, так как Геккерен лишен этой возможности по своему положению посланника. В тот же день к вечеру д'Аршиак вручил Пушкину письмо Геккерена и сообщил о вызове Дантеса. Пушкин принял вызов. Но надо было позаботиться о секунданте, а Соллогуба в Петербурге не было, и Пушкин недоумевал, кого пригласить, потому что боялся каких-нибудь новых отсрочек и препятствий для поединка. Д'Аршиак ждал свидания с секундантом Пушкина после одиннадцати часов вечера на балу у графа Разумовского[1211]. Пушкин надеялся встретить там Артура Меджниса[1212], «долгоносого англичанина», прозванного perroquet malade (больным попугаем), человека очень порядочного, одного из секретарей великобританского посольства. Поэт пригласил его быть секундантом на поединке. Тот согласился переговорить с д'Аршиаком в надежде уладить дело мирно, но из этой наивной попытки ничего не вышло, и он в два часа ночи прислал Пушкину письмо с отказом от роли секунданта. А между тем в десять часов утра д'Аршиак прислал письмо, требуя назначить время для скорейших переговоров с секундантом Пушкина. В досаде на неудачно сложившиеся обстоятельства Пушкин ответил д'Аршиаку, что он предлагает противнику самому выбирать второго секунданта, а ему, Пушкину, все равно, кто это будет, хотя бы егерь (chasseur). По нашим русским обычаям этого достаточно… Этот высокомерный и саркастический тон был оскорбителен и для Дантеса, и для его секунданта, а само предложение Пушкина явно нарушало дуэльный кодекс. Но поэту было не до формальностей. Он только горел нетерпением покончить так или иначе с ничтожным противником, чтобы предпринимать что-то иное, более важное, им задуманное. Д'Аршиак, обиженный иронией поэта, немедленно ответил, что секунданта Пушкин обязан выбрать сам, если он не отказывается от дуэли. Но к моменту получения этой записки от француза у Пушкина был уже секундант. Это был Константин Карлович Данзас, подполковник инженерной команды, лицейский товарищ Пушкина, человек морально безупречный и верный приятель поэта. Кажется, он случайно зашел к Пушкину в это утро, но к двенадцати часам дня дело уже было улажено. Письмо д'Аршиака было уже лишним. В час дня Пушкин вместе с Данзасом были во французском посольстве. Здесь, в присутствии д'Аршиака, Пушкин посвятил Данзаса в историю вызова и прочел копию своего письма Геккерену. Потом он уехал, оставив секундантов для выяснения условий поединка. Условия были такие: противники начинают сходиться с интервала в двадцать шагов; барьер равен десяти шагам: время поединка пятый час дня; место — за Комендантской дачей…
В четыре часа Пушкин и Данзас встретились в кондитерской Вольфа[1213]. Оттуда они поехали в санях к Троицкому мосту.
Друзья и знакомые, видевшие Пушкина в последние два дня накануне поединка, свидетельствуют в один голос, что Пушкин был бодр и спокоен. О возможной дуэли знали три лица — Александра Николаевна Гончарова, Евпраксия Николаевна Вревская, которая в эти дни жила в Петербурге у своей сестры А. Н. Вульф, и, наконец, княгиня В. Ф. Вяземская. Александрина, обожавшая поэта, хранила тайну, потому что, очевидно, того хотел Пушкин. Евпраксия Николаевна была чужой человек для друзей Пушкина. А Вера Федоровна узнала о дуэли слишком поздно, когда предотвратить ее не было никакой возможности.
