После Тухачевского допрашивали Уборевича, который было заартачился и начал отрицать обвинения во вредительстве и шпионаже (не отрицая, впрочем, участия в заговоре). Судьи даже прервали его допрос, сделав часовой перерыв. Затем настала очередь «передовика» Корка, хорошо потрудившегося на благо следствия. Его разоблачительная речь заняла аж 20 листов стенограммы. А вот последующие допросы Эйдемана, Путны и Примакова опять свелись к вопросам и ответам. Причем Эйдеману было задано всего три вопроса. Несомненно, Ульрих учел, что Роберт Петрович находился в полувменяемом состоянии, и не стал допытываться у него подробностей. Новые «Самолеты, самолеты…» могли ввести в глубокое смущение членов Спецприсутствия, не знакомых с методами работы НКВД.
Дальше слово предоставили Фельдману, который, как и Корк с Примаковым, был надеждой и опорой следствия. Борис Миронович начал с просьбы: «Я просил бы, гражданин председатель, позволить мне вкратце (я долго не буду задерживать Вашего внимания) рассказать то, что мне известно как члену центра, то, что я делал. Я думаю, это будет полезно не только суду, но и всем тем командирам, которые здесь присутствуют». При этих словах у семи из восьми членов Специального присутствия (кроме многознающего Ульриха) душа ушла в пятки: ну, как их сейчас назовут в числе участников военно-троцкистской организации! Но нет, на этот раз обошлось. Выступление Фельдмана, 12 листов стенограммы, хотя было лишь немногим короче, чем у Корка, фамилий ни одного из судей не содержало. Маршалы и командармы не знали, что полученные на следствии показания против них уже подшиты в дела и ждут своего часа.
После окончания допросов подсудимым было предоставлено последнее слово. Свои впечатления от этих речей доложил Ворошилову Белов: «Последние слова все говорили коротко. Дольше тянули Корк и Фельдман. Пощады просили Фельдман и Корк. Фельдман даже договорился до следующего: „Где же забота о живом человеке, если нас не помилуют“. Остальные все говорили, что смерти мало за такие тяжкие преступления… Клялись в любви к Родине, к партии, к вождю народов т. Сталину». И командарм сделал общее заключение о поведении подсудимых на процессе: «Говорили они все не всю правду, многое унесли в могилу… У всех них теплилась надежда на помилование; отсюда и любовь словесная к Родине, к партии и к т. Сталину».
По утверждению сотрудника Главной военной прокуратуры Б. А. Викторова, самым ярким и обличительным по отношению к другим подсудимым оказалось последнее слово Примакова. Виталий Маркович не пощадил никого: «Я должен сказать последнюю правду о нашем заговоре. Ни в истории нашей революции, ни в истории других революций не было такого заговора, как наш, ни по целям, ни по составу, ни по тем средствам, которые заговор для себя выбрал. Из кого состоит заговор? Кого объединило фашистское знамя Троцкого? Оно объединило все контрреволюционные элементы, всё, что было контрреволюционного в Красной Армии, собралось в одно место, под одно знамя, под фашистское знамя Троцкого. Какие средства выбрал себе этот заговор? Все средства: измена, предательство, поражение своей страны, вредительство, шпионаж, террор. Для какой цели? Для восстановления капитализма. Путь один — ломать диктатуру пролетариата и заменять фашистской диктатурой. Какие же силы собрал заговор для того, чтобы выполнить этот план? Я назвал следствию больше 70 человек — заговорщиков, которых я завербовал сам или знал по ходу заговора… Я составил себе суждение о социальном лице заговора, т. е. из каких групп состоит наш заговор, руководство, центр заговора. Состав заговора из людей, у которых нет глубоких корней в нашей Советской стране, потому что у каждого из них есть своя вторая родина. У каждого персонально есть семьи за границей. У Якира — родня в Бессарабии, у Путны и Уборевича — в Литве, Фельдман связан с Южной Америкой не меньше, чем с Одессой, Эйдеман связан с Прибалтикой не меньше, чем с нашей страной…»
За это выступление комкор удостоился посмертной похвалы от Буденного: «Примаков держался на суде с точки зрения мужества, пожалуй, лучше всех…» Но данная речь, отдельные пассажи которой могли бы очень пригодиться во времена борьбы с «безродными космополитами», в конце 40-х — начале 50-х, поставила в тупик работников Главной военной прокуратуры, готовивших реабилитацию осужденных в дни оттепели. Стоит ли Примакова реабилитировать, раз он столь истово помогал Ульриху, Ежову и Вышинскому? В конце концов решили (не в прокуратуре, конечно, а в ЦК): надо реабилитировать. И поведение Примакова легко объяснили: за девять месяцев заключения с ним основательно «поработали», подавили волю к сопротивлению. Думаю, дело не только в этом. Просто Виталий Маркович хорошо заучил продиктованную чекистами речь (фраза о Фельдмане, например, почти дословно совпадает с показаниями Ушакова) и уверовал: если всё скажет, как надо, непременно помилуют. Причем некоторые, наиболее опасные для себя обвинения всё же предпочел отвергнуть. Буденный свидетельствует: «Примаков очень упорно отрицал то обстоятельство, что он руководил террористической группой против тов. Ворошилова в лице Шмидта, Кузьмичева и других…» Понимал, что за умысел на теракт расстреляют почти наверняка. Вообще все подсудимые, изобличая других, старались приуменьшить или вовсе отрицать некоторые вмененные им «преступления» или приуменьшить свою роль в них. Так, Фельдман и Тухачевский, в частности, настаивали, что переданные ими немцам сведения не имели большого значения. Рассчитывали, что если некоторые обвинения отпадут, больше будет шансов на помилование. Но не помиловали никого…
После того как суд удалился на совещание, Ульрих побывал у Сталина, где встретился также с Молотовым, Кагановичем и Ежовым. Позднее бывший секретарь суда Зарянов сообщил тем, кто занимался реабилитацией Тухачевского и его товарищей: «О ходе судебного процесса Ульрих информировал И. В. Сталина. Об этом мне говорил Ульрих. Он говорил, что имеются указания Сталина о применении ко всем подсудимым высшей меры наказания — расстрела». Впрочем, эта последняя встреча со Сталиным для председателя суда была, по сути, только формальностью. Ульрих и до начала заседания твердо знал, что казнить придется всех, вне зависимости от поведения на суде тех или иных лиц. Тухачевский, Якир, Фельдман, Корк и другие еще отвечали на вопросы судей, еще произносили покаянные речи, еще на что-то надеялись… А Сталин уже отправил в республики и области телеграмму, где говорил о них как о мертвых: «Национальным ЦК, крайкомам, обкомам. В связи с происходящим судом над шпионами и вредителями Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими, ЦК предлагает вам организовать митинги рабочих, а где возможно — и крестьян, а также митинги красноармейских частей, и выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии. Суд, должно быть, будет окончен сегодня ночью. Сообщение о приговоре будет опубликовано завтра, т. е. двенадцатого июня. 11.VI.1937 г. Секретарь ЦК Сталин». Вот откуда массовые митинги и резолюции с требованиями казни участников «военно-фашистского заговора», заполнившие советские газеты с утра 12 июня.
