Вопрос о формировании "революционного" центра в России, о времени его возникновения, организационных принципах — это проблемы специальных исследований. Но бесспорно — в России такой центр формировался вокруг Чернышевского и Добролюбова, а в Лондоне Герцен и Огарев создавали пропагандистский центр. И Герцен, и Чернышевский, и Огарев, и Добролюбов имели общую конечную цель — политическое освобождение России от самодержавного деспотизма. Преобразование ее на демократических и социалистических началах. Но Герцен и Огарев расходились с Добролюбовым и Чернышевским в тактике. Герцен и Огарев пока еще считали, что демократические и социалистические преобразования могут быть осуществлены мирным, реформистским путем. Впрочем, они не отвергали и революционные средства борьбы. Если либералы ожидали освобождения крестьян только "сверху", непременно "сверху", то Герцен писал: "Будет ли это освобождение "сверху или снизу" — мы будем за него". Естественно, что "снизу" предполагает только одно — народную революцию. Герцен тем самым как бы отметал вопрос, на чьей он стороне. Он будет в случае чего с восставшим народом.
Эта позиция, занятая Герценом еще до реформы, требовала дальнейшей разработки планов создания тайного общества.
В 44-м листе "Колокола" 1 июня 1859 года появилась статья Герцена "Very dangerous!!!" ("Очень опасно!!!"). Герцен обрушился на "Современник" и на его сатирическое приложение "Свисток" за то, что этот орган систематически третирует обличительную литературу. Добролюбов, который вел "Свисток", настоятельно доказывал, что нельзя ограничиваться обличением частных и мелких несправедливостей (в чем так преуспевал "Колокол", "Под суд", да и другие герценовские издания).
"Современник", руководимый Чернышевским и Добролюбовым, писал, что время обличений прошло. Нужно не обличать, а бороться с самодержавием и крепостничеством. (Конечно, в "Современнике" все это говорилось эзоповским языком.) Герцен назвал эти выступления "Современника" и "Свистка" "пустым балагурством". "Истощая свой смех на обличительную литературу, милые паяцы наши забывают, что по этой скользкой дороге можно досвистаться не только до Булгарина и Греча, но (чего боже сохрани) и до Станислава на шею!"
Добролюбов узнал от Некрасова о появлении герценовской статьи и был задет и ее тоном, и намеком на "доносительство", за которое Булгарин был удостоен "Станислава на шею". Он готов был ехать в Лондон для объяснения с Герценом. Но Некрасов считал, что Добролюбов слишком тверд и дерзок, а потому было бы лучше, если бы поехал Чернышевский. Чернышевский видел в этой поездке пустую трату времени. Все одно, думал он, Герцен публично не откажется от своих слов. Но Некрасов так упрашивал, что Чернышевский с крайней неохотой все же поехал.
Эта поездка и по сей день рождает массу остроумных догадок и более всего споров. Известно, что Чернышевский пробыл в Лондоне с 26 по 30 июня. "Как теперь вижу этого человека: я шла в сад через залу, — вспоминает Тучкова. — Чернышевский ходил по зале с Александром Ивановичем; последний остановил меня и познакомил с своим собеседником. Чернышевский был среднего роста; лицо его было некрасиво, черты неправильны, но выражение лица, эта особенная красота некрасивых, было замечательно, исполнено кроткой задумчивости…" Можно предположить, что между Герценом и Чернышевским разговор шел не только о статье в "Колоколе". Но о чем именно? Свидетелей разговора не было, как не было и фиксирующих документов. Под свежим впечатлением от встречи Чернышевский писал Добролюбову: "Оставаться здесь долее было бы скучно. Разумеется, я ездил не понапрасну, но если б знал, что это дело так скучно, не взялся бы за него… Но, боже мой, по делу надобно вести какие разговоры!.. Если хотите вперед узнать мое впечатление, попросите Николая Алексеевича, чтобы он откровенно высказал свое мнение о моих теперешних собеседниках, и поверьте тому, что он скажет; он ошибется разве в одном: скажет все-таки что-нибудь лучшее, нежели сказал бы я об этом предмете. Кавелин в квадрате — вот Вам все".
"Кавелин в квадрате" — это о Герцене?! Вернее, о либеральных иллюзиях Герцена. Много позже С.Г. Стахевич, отбывавший вместе с Чернышевским каторжные работы, вспоминал рассказ Николая Гавриловича о беседе в Лондоне: "Я нападал на Герцена за чисто обличительный характер "Колокола". Если бы, говорю ему, наше правительство было бы чуточку поумнее, оно благодарило бы вас за ваши обличения; эти обличения дают ему возможность держать своих агентов в узде в несколько приличном виде, оставляя в то же время государственный строй неприкосновенным, а суть-то дела именно в строе, а не в агентах. Вам следовало бы выставить определенную политическую программу, скажем — конституционную, или республиканскую, или социалистическую, и затем всякое обличив являлось бы подтверждением основных требований вашей программы…"
Герцен потом извинился на страницах "Колокола" за резкий тон статьи, за "Станислава на шее". Огарев же отреагировал на критику Чернышевского в "Предисловии" к сборнику "Русская потаенная литература XIX века" (1861): "Обличения частностей, при сохранении общего мертвящего склада, не помогут… Слово покончило свою задачу; пора приступить к делу". Понадобилось почти два года, бурных года, заполненных крестьянской борьбой в России, прежде чем Герцен окончательно перешел на сторону революционной демократии.
А пока Герцена захлестнул поток писем из России. Писали сановники и гимназисты, помещики и мещане, литераторы и ученые, друзья и противники. Конечно, эти письма в основном были направлены именно на "обли-чительство", чем и объясняется их обильный поток. "Сын Отечества" отмечал: "Расчет Герцена был верен; успех его изданий превзошел все ожидания; они расходились во множестве экземпляров; многие русские, приехавшие в чужие края, покупали (большей частью просто из любопытства) запрещенные листки и книжки. Довольно этих листков и книжек пробиралось и в Россию… Авторитет г. Герцена все рос и рос, имя его сделалось знаменем в известных кружках…" Кавелин писал Герцену: "Молодежь на тебя молится, добывает твои портреты, даже не бранит того и тех, кого ты, очевидно, с умыслом не бранишь. Словом, в твоих руках огромная власть… По твоим статьям подымаются уголовные дела, давно преданные забвению, твоим "Колоколом" грозят властям. Что скажет "Колокол"? Как отзовется "Колокол"? Вот вопрос, который задают себе все, и этого отзыва страшатся министры и чиновники всех классов".
Герцен старался не преувеличивать значения "Колокола", он даже позволял себе иронизировать: "Колокол — власть, — говорил мне в Лондоне… Катков и прибавил, что он у Ростовцева лежит на столе для справок по крестьянскому вопросу… И прежде его повторяли то же и Тургенев, и Аксаков, и Самарин, и Кавелин… Сам В.П. [Боткин] — постоянный, как подсолнечник, в своем поклонении всякой силе, умильно смотрел на "Колокол", как будто он был начинен трюфелями".
