каких причин Чернышевский доходит до умоисступления, и не скрывается ли в наблюдающих за ним лицах по каким-либо интригам умысла к несправедливому его оклеветанию, и мне об этом с полною откровенностью донести. В случае же явного сопротивления и непослушания употреблять законные меры для приведения его к повиновению, действуя в сем случае благоразумно и доставляя мне при каждом случае надлежащие сведения о поведении его для доклада Господину Генерал-губернатору Восточной Сибири». Замечу, что в написанной Чернышевским незадолго перед арестом «Апологии сумасшедшего» в 1860 г. (название чаадаевское) говорилось о произволе как основе русской жизни.
«Основное наше понятие, упорнейшее наше предание – то, что мы во все вносим идею произвола. Юридические формы и личные усилия для пас кажутся бессильны и даже смешны, мы ждем всего, мы хотим все сделать силою прихоти, бесконтрольного решения; на сознательное содействие, на самопроизвольную готовность и способность других мы не надеемся, мы не хотим вести дела этими способами: первое условие успеха, даже в справедливых и добрых намерениях, для каждого из нас то, чтобы другие беспрекословно и слепо повиновались ему» (
Чернышевский, VII, 616). Произвол объявил Чаадаева сумасшедшим. Но здесь старались мелкие жандармские бесы, а власть понимала, что дальше Вилюйска ссылать уже некуда. «Преступник» и без того был «опущен». Поэтому губернатор был близок к истине, говоря о возможности «несправедливого оклеветания», и вилюйский исправник не мог не почувствовать недоверия своего начальника к посланному рапорту. Донесение было отправлено и графу П.А. Шувалову. Тот прочитал его 7 октября о том, что Чернышевский временами приходит в дикое исступление ума, и граф возможно воспринял это как логическое завершение потребованного императором наказания. Но причина была проста: произвол и самодурство унтер-офицера Ижевского, который ощущал себя хозяином жизни и смерти Чернышевского.
Тем временем начальствующие чины выяснили причину нервной раздражительности своего вилюйского подопечного. Как сообщали Шувалову 18 октября 1872 г., она стала следствием запрета встречам Чернышевского с Шагановым и Николаевым, и далее добавил, что в последнее время Чернышевский живёт спокойно, и здоровье его находится в удовлетворительном состоянии. Но от темы безумия мы пока еще не ушли.
Строго говоря, безумие ушло, когда окончилось притеснение, когда ему перестали показывать, что он ничего из себя не представляет, обыкновенный заключенный, обыкновенный государственный преступник. В конце 1872 г. приказом от 6 декабря на место С. Ижевского был назначен жандармский унтер-офицер Иван Максимов. Заменены и урядники. С низшим составом охранников Чернышевский, впрочем, никогда не конфликтовал. В мае 1872 г. о Готилове и Попове, не называя их по имени, он писал как о «скромных и добрых сожителях» (Чернышевский, XIV, 518). Проблема оставалась только с исправником. Исправник Ф. Аммосов служил до ноября 1873 г., и отношения с ним постоянно оставались напряженными. О положении Чернышевского в последние месяцы 1872 г. вспоминал В.Н. Шаганов: «Жандарм творит ему по возможности пакости, – так, например, зимой начал запирать острог, когда сам уходил пьянствовать с казаком в город, а потом это запирание ввел в систему, именно: стал запирать острог, когда бывал и дома.
<…> Так постоянно, понемногу его переводили на острожное положение, которое потом даже усилилось присылкой военного караула и занятием им сторожевых постов со всех сторон острога» [389]. Только после смены жандарма многое изменилось У нового жандарма Чернышевский даже начал столоваться. И полковник Купенко стал доволен, замечая в декабре 1873 г., что НГЧ к приставленному надзору кроток и вежлив.
И все равно, как вспоминал Меликов, не любил и враждебно относился Н.Г. к местной администрации. Губернатора Черняева и преосвященного Дионисия, при посещении ими Вилюйска, не принял, не объяснив причин. Общался дружески с якутами. С своим сторожем-жандармом в первое время проделывал невинные шутки. Свыше, т. е. из Питера, было предписано иметь за Чернышевским особо бдительный и в то же время незаметный для него надзор днями. Днем Н.Г. мог ходить свободно даже по окрестностям города. Жандарм должен был иметь за ним неослабный надзор, не упускать его из виду, не давая в то же время Чернышевскому заметить этого. Н.Г., конечно, это заметил или догадывался об этом. Чтобы подшутить над жандармом, Н.Г. отправлялся в соседний лесок; в последнем, как будто бы считая себя вне надзора, подбирал полы пальто и пускался бежать, как бы устраивая побег. Тогда сердце жандарма не выдерживало: он пускался вдогонку за Н.Г. с криком: «Николай Гаврилович, Николай Гаврилович, куда вы? Остановитесь!» Сделав моцион, Н.Г. останавливался и шел шагом, как будто ни в чем не повинный. Эти шутки Н.Г. позволял только в первое время, пока не удостоверился в простосердечии жандарма Щепина и его семейства, пока не приобрел в жене жандарма даровую и терпеливую слушательницу высказываемых им дум и мечтаний, а может быть, и стонов наболевшего сердца. Но это уже был последний год в Вилюйске.
Как же он проводил дни, ночи, недели, месяцы в этой юдоли смерти? Начнем с литературных трудов. Конечно, человек, привыкший жить с пером в руках, не писать не мог, но как вспоминал исправник Кокшарский (из тех исправников, что старались ему облегчить жизнь): «Мне было известно, что Николай Гаврилович в продолжение зимних ночей что-то писал, а под утро написанное сжигал. Однажды я спросил его, для чего он это делает. Он мне ответил: “Да вам это известно? Ну, тогда я вам скажу, для чего я это делаю: если бы все это время я ничего не писал, то я мог бы сойти с ума (выделено мною. – В.К.) или все перезабыть, а то, что я раз написал, этого уже не забуду, и вам советую, молодой человек, если вы что-либо хотите сохранить в своей памяти, то напишите это, а затем хоть выбросьте”. Этим благим советом я постоянно пользовался в дальнейшей моей службе. Во время содержания в тюрьме (т. е. вилюйском остроге. – В.К.) Николаю Гавриловичу был воспрещен всякий литературный труд (выделяю эти слова. – В.К.)» [390]. Силлогизм отсюда следует простой. Чаадаева объявили сумасшедшим, а Чернышевского и впрямь хотели свести с ума!!!
Жандармы по возможности старались превратить его жизнь в кошмар, чтобы путь на Голгофу (после казни!) был продолжением казни. Кокшарский случайно присутствовал при отчаянии, почти рыдании Чернышевского, когда высокий жандармский чин навязывал ему стиль жизни в его камере: «Зачем вы хотите убить меня медленной смертью? Лучше повесьте, вы способны на это!» [391] Эта беззащитность интеллигента перед хамством власти заставляет сжиматься сердце. Не случайно Чернышевский враждебно относился к местной администрации, не принял губернатора Черняева и преосвященного Дионисия. Единственное, что было разрешено – это гулять в вилюйских лесах,
