Хотя на войне «огрубело сердце, зачерствело, будто солончак в засуху, и как солончак не впитывает воду, так и сердце Григория не впитывало жалость», – тем не менее эта жалость вновь овладевает Григорием, когда уже в гражданской войне он сталкивается с фактом расстрела без суда пленных офицеров и убийства Чернецова Подтелковым.
Именно этой жалостью к человеку, гуманистскими мотивами объясняет Шолохов отход Григория от большевиков: «не мог ни простить, ни забыть Григорий гибель Чернецова и бессудный расстрел пленных офицеров».
Нет, значит, у большевиков жалости к человеку. А у офицерской своры? По империалистической войне знает Григорий офицерскую «жалость» к человеку. Ни у белых, ни у красных нет жалости.
Но неужели нельзя жить в «мире и тишине», «бездумно-счастливой жизнью», без постоянной борьбы, без жестокого кровопролития?[4] Может быть, можно отойти в сторонку?
Нет, в условиях классовой борьбы, в гражданской войне нейтральных не может быть. Григорий пытается остаться нейтральным, он порывается уйти с собрания, где оформлялся белогвардейский отряд. Понятно, что эта попытка стать в стороне от борьбы не удается. (Между прочим, кулацкое лицо этого отряда Шолохов подчеркивает тем, что Григорию, выбранному вначале командиром отряда, отвод дают кулаки.)
Григорий остается у белых, все более подвергаясь обработке в отряде Петра. Но вот пойман в плен Подтелков и вся его экспедиция. Когда Григорий узнает, что пленных будут расстреливать, он не хочет этому верить:
– Куда ж их, стал быть, направляют? – поинтересовался Христоня.
– К покойникам.
– Как так?… Што ты брешешь? – Григорий схватил казака за полу шинели.
«Жалость к человеку» опять пробуждается в Григории при упоминании о казни пленных. Он примиряется с фактом расстрела подтелковцев, потому что расстрел производится по приговору суда, «формально обоснован». Но помогать приводить в исполнение приговор он не идет (и здесь, между прочим, Шолохов вскрывает классовый смысл расстрела подтелковцев, отмечая, что из хутора Татарского нашлись охотники стрелять в безоружных красногвардейцев лишь из среды кулаков – Митька Коршунов, Андрей Кошулин, Федот Бодовсков). Картины расстрела красногвардейцев не выдерживает до конца Григорий и вместе с Христоней уезжает в свой хутор. Нет, значит, и у белых жалости к человеку.
На этом обрывается судьба Григория во второй книге романа. Незавершенным является и решение той проблемы, которая связана с образом Григория.
Мы еще не знаем, как будет решена эта проблема. Мы можем встретить в романе указания на то, что решение ее лежит как будто в той плоскости, что высшим проявлением пресловутой «гуманности», человеколюбия, жалости к человеку является жесточайшее подавление большинством человечества – трудящимися сопротивления эксплуататорского меньшинства. Недаром призыв к гражданской войне большевика Гаранжи («треба у того загнать пулю, кто посылав людей у пэкло». «Треба с панив овчыну драть, треба им губы рвать, бо гарно воны народ иомордувалы») Шолохов называет «большой человеческой правдой» (Ч. II. С. 48). Недаром, когда бедняка Лагутина перед Октябрем спросил Листницкий:
– Ты что же – большевик?
– Прозвище тут не при чем… – насмешливо и протяжно ответил Лагутин. – Дело не в прозвище, а в правде. Народу правда нужна, а ее хоронют, закапывают.
Правду Лагутин находит в большевистской партии.
Наконец, свое понимание революционной целесообразности применения жестоких мер Шолохов дает в образе Бунчука, для которого «любовь к человеку» означает истребление «человеческой пакости», нетерпимость к классовому врагу пролетариата и трудящихся масс.
«Гуманен», человеколюбив тот, кто во имя освобождения многомиллионных масс трудящихся ведет их на борьбу с эксплуататорским меньшинством, борьбу жестокую, кровопролитную, в которой применяются все меры, вплоть до террора. Гуманен тот, кто основным принципом своим ставит революционную целесообразность.
По этой линии как будто бы развертывается основная идея «Тихого Дона». Чья эта идея? Для кого характерны поиски решения проблемы гуманизма в том духе, как я указывал выше? Для кулачества? Для эмигрантского дворянства? Смешной вопрос. Конечно, и пролетарскому писателю незачем биться над разрешением вопроса, давно для него решенного. По существу, здесь проблема, которую ставит перед собой попутническая, мелкобуржуазная интеллигенция, частично смыкаясь в этом отношении со значительными слоями середняцкого крестьянства на определенном этапе их развития (нейтральность середняка в первые дни революции и превращение его в союзника рабочего класса, сопряженное с раздумьями такого типа, как у Григория Мелехова).
Мы подошли, таким образом, к уточнению социальной основы творчества Шолохова. Меня могут упрекнуть во внешней противоречивости: сперва я говорил о Шолохове как о крестьянском писателе, имеющем данные для перерастания в пролетарского писателя, а сейчас говорю как о мелкобуржуазном интеллигенте-попутчике. А почему не может быть взаимопроникновения таких противоположностей? Не надо пугаться чрезвычайной сложности такого писателя, как Шолохов. Вспомним, кстати, ленинскую характеристику Льва Толстого, которого не уложишь в рамочку «дворянского писателя»: Толстой был «велик как выразитель тех идей и тех настроений, которые сложились у миллионов русского крестьянства ко времени наступления буржуазной революции в России». Шолохов не Толстой, но по своеобразности и сложности его можно сравнивать с Толстым.
Тем силен Шолохов – мелкобуржуазный интеллигент-попутчик, приближающийся к пролетариату, что он выступил не только как выразитель специфических «интеллигентских проблем», но и как выразитель – перефразируем слова Ленина – тех идей и настроений, которые сложились у миллионов русского крестьянства (главным образом казачества) ко времени наступления и совершения пролетарской революции в России.
Эта сила Шолохова одновременно и его слабость. Я уже говорил о тех иллюзиях, которые не изжиты Шолоховым в вопросе о казачестве. Но и в поисках решения проблемы гуманизма Шолохов порою оступается так, что попадает в объятия классового врага.
Можно бы привести ряд примеров того, как врывается в ткань романа враждебная нам идея всепрощения, но я ограничусь одним, наиболее ярким примером. Заключительная страница второй книги чрезвычайно ответственна, она воспринимается как обобщение событий, описанных ранее. Вспомните, как убитого Валета похоронили «по-христиански» двое казаков, как приехал с ближнего хутора какой-то старик и поставил у могилы часовню. «Внизу на карнизе мохнатилась черная вязь славянского письма:
