Если мемуары «идущего правильной дорогой» Вс. Иванова все же увидели свет сразу, то воспоминаний друга Лунца Каверина читателям пришлось ждать долго. В 1960 году Каверин представил Твардовскому в «Новый мир» рукопись «Белых пятен», но напечатали их (с массой цензурных вымарок) лишь через 5 лет.
Воспоминания «Белые пятна», содержавшие главки о том, как начинались Серапионы (в ней-то и шла речь о Лунце), о Зощенко и др. были запрещены по указанию зав. отделом культуры ЦК КПСС Д. Поликарпова[1342]. В дневниковых записях В. Лакшина зафиксирована канва мытарств этой рукописи: «12 сентября 1962. У нас еще с лета лежит отвергнутый цензурой очерк В. Каверина „Белые пятна“; 22 октября 1962. Пожаловался Твардовский (в беседе с Хрущевым — Б.Ф.) и на задержку в цензуре статьи Каверина о Зощенко. Сказал, что, на его взгляд, постановления ЦК о литературе 1946 г. отменены самой жизнью, устарели безнадежно, их никто уже не решается цитировать. Но корабль литературы все еще цепляется килем за эти подводные камни[1343]; 26 ноября 1962[1344]. „Белые пятна“ Каверина не дают нам напечатать[1345]. 21 августа 1964. Разрешили (с новыми купюрами) многострадальные „Белые пятна“»[1346]. Отметим, что во всех хлопотах по части «Белых пятен» член редколлегии «Нового мира» К. А. Федин не принимал никакого участия, хотя, правда, и не мешал им.
В итоге статья Каверина была напечатана лишь в № 9 за 1965 год под нейтральным названием «За рабочим столом» (хотя придирки продолжались до конца: 29 августа 1965 года Твардовский записал последние возражения литначальства: «Статья Каверина не вскрывает ошибок Зощенко, противоречит постановлению ЦК от 46-го года и т. д.»[1347]). Приведя в статье заметку из БСЭ о Серапионах, Каверин назвал ложным утверждение, что Лев Лунц был теоретиком Серапионовых Братьев и что его статья «На Запад!» была декларацией Серапионов. Чтобы снять с Лунца политические обвинения, Каверин прибег к цитатам из Горького и Федина: «У меня нет никаких оснований претендовать на первенство в этом вопросе. Еще Федин в книге „Горький среди нас“ подробно рассказал о спорах в кругу „Серапионовых братьев“. Он впервые совершенно справедливо заметил, что статьи Лунца, воспринимавшиеся как „серапионовские“ декларации, никогда ими не были»[1348].
В этой же статье Каверин с разумной осторожностью, но вполне определенно повел речь об издании сочинений Лунца: «Наша литература ничего не проиграет, если в библиотеках и книжных магазинах появится книга Лунца — талантливая, отмеченная чертами интеллектуальных исканий двадцатых годов. Все, что он написал, не могло возникнуть до революции, он был „биологически“ связан с ней, как и другие „Серапионовы братья“. Но в своих убеждениях и вкусах он был одинок. Ближе всего к нему был я — и не могу сказать, что эта близость помешала мне учиться и работать»[1349].
В начале 1960-х годов воспоминания о Серапионах написала и Елизавета Полонская; питерские и московские журналы печатать их не спешили и по предложению дружившего с ней Ю. М. Лотмана Полонская отдала несколько глав в «Ученые записки» Тартуского университета, где они и появились в 1963 году без цензурной правки со вступительной статьей З. Г. Минц. Сколько-нибудь широкому читателю они остались недоступными, но друзья Полонской их прочли и сердечно отозвались. Написанные тогда же воспоминания Полонской о Лунце удалось напечатать только через тридцать с лишним лет[1350]. В них, в частности, есть такие слова о Лунце: «Это он сочинил статью „Почему мы Серапионовы Братья“. Впоследствии некоторым из нас пришлось отречься от нее. Ну что ж, такие казусы случались даже с апостолами! А никто из нас не хотел быть мучеником. Правда, некоторым, как, например, Мише Зощенко, пришлось пострадать за правду, и он сделал это достойно, но не у всех Серапионовых братьев была такая выдержка, как у Зощенко». В этом месте рукописи Полонской характерную помету оставил читавший ее М. Слонимский: «По-моему, не стоит мемуаристу касаться тяжелых болезненных моментов, за которые других (а отнюдь не мемуариста) били жестоко и несправедливо»[1351].
В 1963 году Академия наук выпустила 70-й том Литнаследства «М. Горький и советские писатели. Неизданная переписка», в который, в частности, вошла избранная переписка Горького с Серапионами Зощенко, Кавериным, Слонимским и Фединым. Большой том был сдан в набор 15 марта 1962 года — в относительно либеральную пору, а подписан к печати 30 декабря 1962 года, когда уже возникли первые вспышки очередной политической кампании против свободомыслия художественной интеллигенции (первые стрелы ее полетели в художников — «модернистов, формалистов, абстракционистов»); кампания достигла апогея в марте 1963 года, когда в нее со всем пылом своего темперамента включился Никита Хрущев. Том горьковской переписки был отпечатан как раз в это время и уже из готового тиража бдительные его кураторы вырезали два листа, вклеив вместо них другие. Лист 387–388 с двумя письмами Горького Слонимскому (следы спешки налицо — было не до корректора, отсюда дурацкие опечатки: В. В. Ходасевич (поэт) и — крупным шрифтом — СМОНИМСКОМУ). На этом листе, видимо, была сделана купюра после слов Горького: «Тут про вас разные мудрые люди вроде Степуна Ф. А. пишут и публично читают, что вы все — контрреволюционеры. Спорю, утверждая, что вы, в глубокой, органической ненависти вашей к „быту“ истинные бунтари и революционеры». Второй лист 563–564 содержал комментарий к впервые напечатанной по-русски (как приложение к переписке с Фединым) статье Горького «Группа „Серапионовы братья“». По-видимому, комментарий был резко ужесточен. В окончательном варианте, вопреки стабильной установке не критиковать Горького, говорится об «идейных заблуждениях Горького начала 20-х годов» и о том, что он «явно недооценивал вредности формалистических и других чуждых советской литературе тенденций в статьях и пьесах Л. Лунца, в рассказах молодого В. Каверина». Было приведено и письмо К. Федина главному редактору Литнаследства И. Анисимову, в котором подчеркивалась роль Горького в борьбе с проявлением формализма у части Серапионов (т. е. фактически у Лунца и Каверина): «Внутри кружка „серапионов“ шла борьба за и против этого влияния формалистов, претендовавших не только на безусловность своих теоретических положений, но и на применение молодыми писателями на практике „норм“, узаконенных вкусами формалистов <…> Стремление Горького оградить „серапионов“ от формализма было хорошо им знакомо».
