Около 19 часов я мирно сидела с вдовой наверху в квартире с вечерней кашей, когда дочка швейцара с криком забежала: «Спускайтесь быстро, Вы должны поговорить по-русски с ними, с теми, что снова пришли за госпожой Б».
Снова жена ликёрного фабриканта. Она – у нас здесь самая толстая, с сильно выступающей грудью. Уже известно, что они ищут толстых. Для них это красиво, так как большая женщина больше отлична телом от мужчины. У примитивных народов толщина - это символ изобилия и плодородия. Им придётся теперь долго искать таких. Сегодня все стали плоскими, даже те, что раньше имели такие округлые формы. Ну конечно, у жены ликёрного фабриканта не было в этом необходимости. Им вся война пошла на пользу. Теперь она должна расплачиваться за свой несправедливый жир.
Когда я спустилась вниз, она стояла у входной двери, жалобно стонала и дрожала. Она сбежала из подвала, смогла убежать от парней. Теперь она не осмеливается вернуться в подвал, она боится обстрела, чтобы вернуться в квартиру на 4 этаже, потому что время от времени еще стреляют с немецкой стороны. Она также боится, что за ней могли увязаться солдаты. Она цепляется за моё предплечье, так сильно, что следы от её ногтей остаются на моей коже, смотрят и умоляет меня, я должна пойти с нею к "коменданту", просит об эскорте, о каком-либо виде защиты. Я не знаю, что она себе вообразила.
Я обращаюсь к проходящему со звёздами на плечах, пытаюсь объяснять ему страх женщины, причём я замечаю, что слово "страх" я не знаю. Но он махнул рукой нетерпеливо: «Да ничего вам никто не сделает, идите домой».
Наконец всхлипывающая женщина идёт вверх по лестнице. Она должна теперь прятаться наверху, чтобы её не увидели. Ну и хорошо, она тут была как наживка для русских.
Едва я поднялась к себе снова наверх, дочка швейцара, которую, очевидно, приучили к курьерству, прибегает снова. Снова мужчины в подвале. На этот раз они хотят пекаршу, которая также накопила в военных годы некоторый жир на теле.
Сам пекарь приходит ко мне, белый как мука, протягивает ко мне руки, заикается: «Они у моей жены...»
Его голос ломается. Через секунду, я чувствую усталость от игры в этой пьесе. Вряд ли пекарю можно бегать так быстро, какие сердечные струны чувствуются в его голосе, он выглядит как голый со своими чувствами, что я видела до сих пор только у больших актёров.
В подвале. Керосиновая лампа больше не горит, керосин, наверно, на исходе. При мерцающем свете коптилки из наполненной салом картонной крышки, при так называемом свете Гинденбурга, я узнаю известковое лицо пекарши, вздрагивающий рот... 3 русских стоят рядом с нею. То один дёргает за руку лежащую в шезлонге женщину, то другой отталкивает его от ней. Она, как будто бы кукла, вещь.
Между тем 3 мужчины беседуют очень быстро друг с другом; очевидно, они спорят. Я понимаю мало, они говорят на жаргоне. Что делать? "Комиссар", - заикается пекарша. Комиссар, который что-то значит: кто-либо, кто должен поговорить с ними. Я быстро на улицу, которая теперь тиха и по-вечернему мирная. Обстрел и огненная краснота вдалеке. Я наталкиваюсь как раз на офицера и обращаюсь к нему на моём самом вежливом русском языке: «пожалуйста, нужна помощь». Он понимает и делает кислое лицо. Медля, недовольно, он следует за мной.
В подвале всё ещё молчание и неподвижность. Как будто бы все эти люди, мужчины, женщины и дети, окаменели. От тройки у пекарши отделился один. Двое других всё ещё стоят возле неё и спорят.
Офицер вмешивается в беседу, без повелительного тона. Я не один раз слышу фразу "Указ Сталина" - указ Сталина. Этот указ касается этого торга, если я понимаю правильно. Всё случается, это естественно, даёт мне понять офицер, пожимая плечами. Один из двоих огрызается. Лицо искажено гневом: «Что случилось? Что немцы с нашими женщинами делали, ты забыл?»
Он кричит: «У них моя сестра...»
Дальше я понимаю не все слова, только смысл.
Снова офицер довольно долго и спокойно что-то внушает мужчине. При этом он медленно удаляется в направлении двери подвала, выводя наружу обоих. Пекарь спрашивает хрипло:
«Они ушли?»
Я киваю и иду, однако, на всякий случай, снова выхожу наружу через тёмный ход. Теперь у них есть я. Оба здесь ожидали меня с нетерпением.
Я кричу, кричу... Дверь подвала за мной глухо захлопывается.
Один дёргает меня за запястья дальше вверх. Теперь другой также дёргает, причём он кладёт свою руку мне на горло таким образом, что я больше не могу кричать, больше не хочется кричать от страха быть задушенной. Оба рвут всё на мне, я уже лежу на земле. В кармане моей куртки что-то дребезжит. Это должно быть ключи от дома, моя связка ключей. Я была прислонена головой к нижней ступени лестницы в подвале, чувствую по спине мокрые прохладные ручьи. Наверху вижу в щель двери, через которую падает небольшой свет, одного из мужчин, который караулит, в то время как другой рвёт моё нижнее бельё, ища себе дорогу. Я ищу на ощупь левой рукой, до тех пор пока не нахожу, наконец, связку ключей. Твёрдо схватываю её пальцами левой. Правой я защищаюсь, но ничего не помогает, он просто разорвал подвязки. Когда я пытаюсь подняться, шатаясь, меня к себе притягивает второй, кулаками принуждает меня встать на колени на землю. Теперь караулит другой и шепчет: «Быстро, быстро...»
Потом я слышу громкие русские голоса. Светлеет. Дверь открылась. Снаружи 2 или 3 русских входят, третья на вид - это женщина в форме. И они смеются.
Второй парень поспешно вскакивает. Теперь оба выходят с тремя другими и оставляют меня.
Я поползла по лестнице вверх, собирал моё платье, пошла вдоль стены к двери подвала. Она была запертой между тем изнутри. Я: «Открывайте, я тут одна, больше никого нет!
Наконец оба железных рычага открываются. Внутри подвала народ пристально смотрит на меня. Теперь только я замечаю, как я выгляжу. Чулки свисают мне на ботинки, волосы растрёпаны, лоскуты подвязки ещё у меня в руке.
Я громко кричу: «Свиньи вы! Дважды позорные свиньи, как вы могли закрыть дверь и оставить меня как кусок грязи!»
Я поворачиваюсь и хочу уйти. За мной только тишина, потом все взрываются. Все говорят, кричат наперебой, спорят, размахивают. Наконец, принято решение: «Мы вместе идём все к коменданту и просим о защите на ночь».
Таким образом, кучка женщин и несколько мужчин выбираются, наконец, в сумрачный вечер, в тепловатый воздух, который пахнет пожаром, к блоку напротив, где должен проживать комендант.
Снаружи тишина, орудия молчат. На дороге у ворот видны на земле русские, что стоят тут лагерем. Один копошится с чем то, когда наша группа приближается. Другой бормочет: «А, это немцы», и снова отворачивается. Внутри во дворе я спрашиваю о коменданте. Из группы мужчин, которая стоит у двери, отделяется один: «Да, что Вы желаете?»
