Я не покидал дворца все время до похорон, и в течение всего дня мне приносили разные предметы из одежды великого князя, а также и частицы его тела, костей… Все это складывалось мной, вещи передавались великой княгине, а частицы останков были помещены в металлический ящик и положены в гроб. Сила взрыва была так велика, что части тела и костей найдены были даже на крыше здания Судебных установлений». (Джунковский В. Ф. Воспоминания. Т. 1. М., 1997. С. 42–43.)
Константин Константинович 6 февраля 1905 г. кратко и печально констатировал в дневнике: «Здесь, в Москве, странное и тяжелое впечатление производит отсутствие ближайших родных». Здесь же имеются такие его строки: «На месте гибели бедного моего Сергея 5-й Гренадерский Киевский полк поставил железный крест с образом преподобного Сергия, преображенцы соорудили лампаду. Место огорожено деревянной решеткой. Ужасное событие представляется мне каким-то сном… В России дела идут все хуже… — просто не верится, какими быстрыми шагами мы идем навстречу неведомым, но неизбежным бедствиям. Всюду разнузданность, все сбиты с толку…»
Великая княгиня Елизавета Федоровна после гибели мужа 7 февраля посещала в тюрьме убийцу, пытаясь обратить душу преступника к Богу и раскаянию, но, увы, безуспешно, хотя он принял от нее иконку и поцеловал ее руку. Она ходатайствовала перед императором Николаем II о великодушном помиловании преступника. Ее смиренная христианская просьба также не была удовлетворена.
Поездка великого князя Константиновича на похороны в Москву вызвала разные толкования, слухи и интриги. Генерал от инфантерии Н. А. Епанчин делился воспоминаниями об этом событии:
«Это сердечное влечение отдать последний долг двоюродному брату и лично выразить сочувствие несчастной вдове так понятно и делает честь великому князю Константину Константиновичу.
Но не так посмотрели на его поездку в Москву в Царской фамилии — никто из Августейших Особ не поехал на похороны великого князя Сергея Александровича, даже родные братья, и мало того, они считали, что великий князь Константин Константинович их подвел, ибо своим присутствием на похоронах как бы подчеркнул их отсутствие». (Епанчин Н. А. На службе трех Императоров. Воспоминания. М., 1996. С. 218.)
Личный адъютант великого князя Сергея Александровича полковник В. Ф. Джунковский делился воспоминаниями:
«В этот же день прибыл великий князь Константин Константинович представителем Государя императора. Говорят, что в первый момент Государь хотел ехать в Москву на похороны своего дяди, но благодаря влиянию Трепова не поехал. То же было и с великим князем Владимиром Александровичем, старшим братом Сергея Александровича, который, как говорят, со слезами на глазах умолял Государя отпустить, но Государь не позволил ему ехать. А между тем, я думаю, если бы Государь не послушался Трепова и приехал бы в Москву, то это произвело бы колоссальное впечатление и подняло бы ореол царя среди народа. […]
10 февраля происходило отпевание тела великого князя по особому, Высочайше утвержденному церемониалу. Была масса народа; после отпевания гроб с останками был перенесен в Андреевскую церковь Чудова монастыря и поставлен посреди на небольшом возвышении, покрыт чехлом, обшитым парчой, и сверху покровом, так он оставался до устройства склепа церкви-усыпальницы под храмом Чудова монастыря, где покоятся мощи Святителя Алексея». (Джунковский В. Ф. Воспоминания. Т. 1. М., 1997. С. 42, 43.)
Великий князь Константин Константинович, анализируя Русско-японскую войну и революционные события, еще 2 декабря 1904 г. отмечал в дневнике: «У нас точно плотину прорвало, в какие-нибудь три месяца Россию охватила жажда преобразований, о них говорят громко… Революция как бы громко стучится в дверь. О конституции говорят почти открыто. Стыдно и страшно». Революционная волна нарастала (не без помощи влияния внешних и внутренних враждебных сил) в условиях неудачного хода военных действий на Дальнем Востоке, что угнетающее действовало на настроение элиты Российской Империи. Всего год спустя, 4 октября 1905 г. К. Р. записал в дневнике: «Правительство утратило еще с прошлого года всякое значение, власти нет, и общий развал все более и более расшатывает бедную Россию. На днях Николай Мих[айлович] напугал мою жену, что всех нас — Императорскую Фамилию — скоро прогонят прочь и что надо торопиться спасать детей и движимое имущество. Но я не могу и не хочу с ним согласиться и считаю ниже своего достоинства принятие таких мер предосторожности».
Царский Манифест 17 октября 1905 г. о даровании свободы совести и собраний великий князь Константин Константинович характеризовал в день его появления следующим образом: «Новые вольности — не проявление свободной воли Державной власти, а лишь уступка, вырванная у этой власти насильно». Великий князь с удивлением и возмущением отмечал предательски подстрекательную роль интеллигенции в этой кутерьме событий и 19 октября зафиксировал в дневнике: «Вчера бегали по улицам с красным флагом, сегодня — с портретом Государя. Не одного ли порядка эти явления?»
Уступки либералам и демократам со стороны Государя не сбавили стихийной, а порой умело направляемой народной волны революционных выступлений и только добавили «масла в огонь». В Москве дело дошло до вооруженного восстания и баррикад. В золотоглавую древнюю столицу Российской Империи на усмирение мятежников была направлена лейб-гвардия. Великий князь Константин Константинович 10 декабря 1905 г. сделал запись в дневнике: «Мне кажется, войскам следовало бы действовать решительнее, тогда бы и неизбежное кровопролитие окончилось скорее». Анализируя ход событий, К. Р. приходит к неутешительным выводам и с горечью 7 апреля 1906 г. записывает в дневнике: «Когда-нибудь историк с изумлением и отвращением оглянется на переживаемое время. Многих, к прискорбию, слишком многих русских охватила умственная болезнь. В своей ненависти к правительству за частые его промахи они, желая свергнуть его, становятся в ряды мятежников и решаются на измену перед родиной».
Наконец, казалось бы, общими усилиями был найден компромисс в созыве Государственной Думы, что означало некоторое ограничение самодержавия. Первые же заседания Думы разочаровали Константина Константиновича, о чем можно судить по его критической дневниковой записи от 29 апреля 1906 г.: «О, какое томление духа и сколько опасений за будущее возбуждает эта Дума! Не будет ли она терять время в пустозвонной болтовне крайнего направления, пренебрегая делом? Чего доброго ждать от так называемых „лучших людей“, от якобы представителей народа, от деланной Государственной Думы, когда немедленно по ее открытии, когда был ею избран в председатели Муромцев и еще до его вступительной речи, по его приглашению взошел на кафедру мерзавец Петрункевич, потребовал от правительства амнистии всем находящимся в заключении политическим преступникам, и когда это требование не только принято единогласно, но и покрыто рукоплесканиями? Если бы Дума занялась вопросами благоустройства крестьянства и нуждами просвещения, можно было бы надеяться, что она будет делать дело. Поначалу уж видно, что этого не будет». Два месяца спустя (28 июня 1906 г.) по поводу Государственной Думы великий князь записал в дневнике: «Люди положительно монархического направления ждут разгона Г. Думы, диктатуры, крутых мер, казней, насилия, террора в ответ на террор. Другие, и я к ним присоединяюсь, полагают, что Думу лучше не трогать и дать ей самой провалиться в обществ[енном] мнении». Указом императора Николая II от 8 июля 1906 г. Дума была распущена и назначены новые выборы. Однако отношение великого князя к Государственной Думе второго, третьего и четвертого созывов мало чем изменилось. Он не видел никакой значительной пользы от деятельности депутатов.
