Самая же серьезная угроза была следующая: Агриппина объявила о намерении отправиться в лагерь преторианцев вместе с сыном и его главными помощниками — Бурром и Сенекой. Пусть же воины преторианских когорт выслушают, с одной стороны, дочь Германика, а с другой — калеку Бурра и изгнанника Сенеку, которые пытаются увечной рукой и риторским языком управлять людьми. Учитывая традиционную популярность Агриппины в военной среде, сомнительные позиции сухорукого Бурра, презрение воинов к риторам и философам, императрица-мать могла рассчитывать на успех.
Нерон и его окружение не могли не задуматься о последствиях такого посещения высшими лицами империи лагеря преторианцев. Агриппина совершила большую ошибку, заранее оповестив Нерона о своих намерениях. Потому не следует удивляться тому, что юный принцепс с помощью, надо полагать, мудрых советников и наставников не мог не задуматься над способом устранения нависшей и, главное, объявленной угрозы. Нетрудно было догадаться, что самым сильным оружием против Нерона было наличие никак не менее, а может и более, законного претендента на высшую власть в империи. Тем более что близился день, когда Британнику должно было исполниться четырнадцать лет. Совершеннолетие в Риме традиционно начиналось с шестнадцати лет, но сам Нерон надел мужскую тогу в четырнадцать и потому он мог полагать, что Британник, знавший об этом, потребует для себя того же. Отказать ему будет невозможно, но тогда Британник становится вровень с самим Нероном. Тогда как же ему, законному сыну Клавдия, не возжелать высшей власти, да еще если его поддержит Агриппина, которая уверена в преторианцах. Слишком очевидны были угрозы, чтобы оставить их без внимания.
Ведь в самом деле, что, если бы перед преторианскими когортами предстала дочь славного Германика? Агриппина уже во времена Клавдия ввела новшество в римские обычаи: она стала появляться перед преторианцами на специальной трибуне рядом с помостом, откуда к воинам обращался сам принцепс. И надо сказать, что воины воспринимали это вполне доброжелательно и на долю Агриппины приветствий доставалось столько же, сколько и самому Клавдию. Тацит писал: «Пребывание женщины перед строем римского войска было, конечно, новшеством и не отвечало обычаям древних, но сама Агриппина не упускала возможности показать, что она правит вместе с супругом, разделяя с ним добытую ее предками власть».[43] А власть-то Нерона была добыта самой Агриппиной… И было очевидно: если появится сам Нерон в сопровождении сухорукого Афрания Бурра и Аннея Сенеки, то шансы его произвести на преторианцев впечатление, способное затмить величественный облик вдовствующей августы, явно невелики. Мутные речения Сенеки могли бы только разозлить воинов, но никак не вдохновить их. Потому-то у Нерона и не могло быть сомнений, что дилемма, стоящая перед ним, звучит предельно четко: «Aut Caesar, aut nihil» — «Или Цезарь, или ничто».
Вывод, что в случае исчезновения Британника Агриппина лишится возможности грозить Нерону поддержкой претензий на престол со стороны законного наследника покойного Клавдия, напрашивался сам собой. И Нерон не мог его не сделать. Британник был обречен.
Роковую развязку приблизил случай, происшедший во время праздника Сатурналий. Сатурналии — один из самых ярких и горячо любимых римлянами праздников. Он был посвящен Сатурну, богу посевов, который дал людям пищу и правил ими во время «золотого века», когда все были равны и, главное, равно счастливы. Женой Сатурна была богиня богатой жатвы Опс, а сыном их был грозный бог-громовержец, верховный владыка богов Юпитер. Сатурналии начинались 17 декабря, после окончания жатвы, и продолжались семь дней. В эти дни римляне беззаботнейшим образом веселились. Забывались тогда на короткое время все общественные различия. Даже рабов их хозяева сажали с собою за стол и угощали наравне со всеми. Как бы воссоздавался заветный «золотой век», бывший временем всеобщего равенства и братства. Великий Овидий писал о нем: «Aurea prima sata est aetas, que vindice nullo» — «Первым посеян был век золотой, не знавший возмездия».
И именно в дни Сатурналий Нерон решился на жестокое злодеяние, ставшее возмездием Агриппине в ответ на ее угрозы.
Как и положено было в эти праздничные дни, Нерон со сверстниками веселился, затевая различные игры. В одной из этих забав полагалось по жребию избирать царя. Царь отдавал всем разного рода приказания, которые могли быть легко, весело и с удовольствием выполнены для поддержания всеобщего веселия. Жребий выпал Нерону: вот случай, когда цезарю можно было открыто называться царем. Сначала игра шла как обычно, но вот Нерон повелел Британнику встать и, выйдя на середину зала, спеть песенку по своему выбору. Возможно, он рассчитывал, что мальчик, для которого веселое хмельное общество было еще делом непривычным, смутится и станет предметом всеобщих насмешек. Британник, однако, совсем не был смущен. Он уверенно вышел в центр и твердым голосом затянул песню. Нерон немедленно пожалел о данном повелении, и было тому две причины: во-первых, голос у Британника был приятнее, нежели у самого Нерона, а это для него было огорчительно до чрезвычайности, во-вторых, песня оказалась наполненной иносказательными жалобами на то, что его лишили законного родительского наследства и, самое главное, верховной власти. Если само пение Британника было импровизацией, то содержание песни выдавало, над чем несчастный сын Клавдия и Мессалины думал постоянно и настойчиво. Нерон своим шуточным повелением нечаянно попал в точку: подросток выдал свои сокровенные мысли, дал понять, что его более всего волнует. К полному огорчению Нерона, присутствующие в зале, которым поздний час и хмельное веселье развязали и мысли, и языки, стали высказывать Британнику достаточно явное сочувствие. Соответственно Нерон не мог не ощутить неприязнь к себе, поскольку он и был тем самым обидчиком, который похитил у сына покойного императора и родительское наследие, и верховную власть.
С этого дня Нерон люто возненавидел Британника, и для такого озлобления, надо сказать, были серьезные основания. Явственные теперь претензии Британника на власть после его откровенного пения на Сатурналиях означали для Нерона не что иное, как смертельную опасность. Высшая власть могла перейти к сыну Клавдия только в одном случае: если Нерон уйдет из жизни. Нерон хорошо знал свою родительницу и прекрасно понимал, чем рано или поздно могут кончиться угрожающие намеки на большую законность Британника как наследника Клавдия. Кто подогревал в самом Британнике властные амбиции, каковые едва ли сами могли вдруг развиться у тринадцатилетнего подростка, догадаться было также нетрудно. Совсем недавняя смерть Клавдия, да и не столь уж далекая — каких-то четырнадцать лет прошло — гибель Калигулы не оставляли сомнений в том, каким, собственно, образом произойдет смена принцепса. Потому сколь ни чудовищно было убийство Британника, по воле Нерона совершенное, нельзя не признать: он наносил предупреждающий удар, уничтожая соперника. Причем соперника не вероятного даже, а прямо объявленного и самолично своих притязаний уже не скрывающего. Не грози Агриппина сыну правами Британника, не поддайся несчастный ребенок наущениям со стороны и не начни он так неудачно скорбеть по своим утратам наследства и власти, Нерон не обязательно решился бы на убийство. Не забудем, это ведь только 55 год, только самое начало «золотого пятилетия», когда Нерон еще не являлся тем чудовищем, каковым он предстанет перед римлянами в конце своего царствования. Властолюбие Агриппины обрекло Британника на смерть, а Нерона сделало братоубийцей.
