его семье. Этот субъект явился по первому зову, уселся, закинув ногу на ногу, и закурил в нашем присутствии папиросу, не спросив у нас разрешения.
Сколь бы это ни были печальны подобные воспоминания, я должна вспомнить, сколько офицеров и генералов было убито в эти трагические дни. Одним из первых погиб генерал граф Густав Штакельберг, муж моей нежно любимой подруги [37]. Революционные солдаты ворвались в их дом на Миллионной и заставили генерала следовать с ними в Думу. Едва они вышли на улицу, раздался выстрел. Испуганные солдаты решили, что это погоня, и принялись палить в ответ. Граф Штакельберг побежал вдоль улицы, но солдаты застрелили его в нескольких шагах от его дома. Этот прекраснейший, благороднейший, миролюбивейший человек стал одной из первых жертв новой власти. Граф Менгден, граф Клейнмихель, генерал Шильдкнехт, инженер Валуев и множество других были замучены и убиты в начале этой революции, которую князь Львов хвастливо называл «бескровной». В тот момент говорили, что жертвами становились в первую очередь офицеры с немецкими фамилиями. В таком случае Франция не должна была бы допускать ни единой эльзасской или лотарингской фамилии.
Невозможно без отвращения думать о том, что происходило в Выборге, в Финляндии, где стоял крупный гарнизон из запасных. Солдаты и матросы убили многих адмиралов и множество офицеров. «Выборгские утопления» навечно останутся образцом кошмара. Несчастному маленькому ребенку, цеплявшемуся за отца, которого солдаты собирались сбросить в Финский залив, ударом сабли отрубили обе руки…
Лично для меня к страданиям за судьбу императорской семьи прибавилась страшная тревога за моего сына от первого брака – Александра Пистолькорса. С начала войны он стал добровольцем и был зачислен в петроградское отделение цензуры; но он хотел сражаться, добился зачисления в знаменитую Дикую дивизию и всю войну воевал с австрийцами в Карпатах. Он дошел до крайнего пункта, занятого нашими войсками, – до Турки. После двух лет лишений и боев в ужасных условиях врачи потребовали его удаления из действующей армии; в декабре 1916 года он был переведен служить к финляндскому генерал-губернатору генералу Зейну. В Гельсингфорсе его и застала два месяца спустя революция. Утром 4/17 марта – к счастью, я узнала об этом много позже – пьяные солдаты ворвались в его номер в отеле «Социетатсхус», начали оскорблять, сорвали с него погоны и ударами прикладов выгнали на улицу. Ему сказали, что отведут на площадь, чтобы расстрелять… Он поручил свою душу Богу и мысленно попрощался со всеми, кого любил. Приведенный на площадь, он увидел много других офицеров, обреченных, как и он. Их выстроили полукругом, и солдаты, с мерзкими шуточками и насмешками и с утонченной жестокостью, принялись убивать одного за другим. Мой сын, стоявший одиннадцатым из девятнадцати, видел, как упали первый, второй, третий, четвертый, пятый… В этот момент на площадь с шумом въехал автомобиль, набитый флотскими офицерами со связанными со спиной руками… Произошла жуткая сцена. Толпа пьяных от крови и вина солдат набросилась на этих несчастных и в несколько секунд растерзала их… В этот момент оставшийся неизвестным спаситель, какой-то солдат, хмурым тоном бросил застывшим на месте четырнадцати обреченным:
– А вы чего тут торчите? А ну, живо топайте в тюрьму… – И с его губ слетело грубое ругательство.
Все последовали за ним, дрожа от боязни, что этот маневр сорвется. В тюрьме их заперли в камеры, но они спаслись от ярости толпы, а через сорок восемь часов были освобождены.
Читая в газетах описание жутких гельсингфорсских сцен, где ни одна из жертв, за исключением нескольких адмиралов, не называлась поименно, я дрожала за сына. Временное правительство назначило губернатором Финляндии одного из своих лучших ораторов и, возможно, одного из редких среди них порядочных людей, кадета Родичева. Не будучи с ним знакомой, я телеграфировала ему, умоляя сообщить мне новости о сыне. Вот в точности, что он мне ответил:
«Труп Пистолькорса среди жертв не обнаружен.
РОДИЧЕВ».
Я дрожала от страха и успокоилась лишь наполовину. К счастью, едва выйдя из тюрьмы, сын отправил мне телеграмму о том, что он жив и здоров, а завтра выезжает в Петроград. Через несколько недель он вступил в английский танковый отряд под командованием полковника Локера-Лэмпсона и надел британскую форму, «не желая, – по его словам, – снова надевать погоны, данные ему императором и замаранные грязными руками».
Возобновляю свой рассказ о первых днях революции в Царском. 5/18 марта, в половине двенадцатого вечера, мы – великий князь Павел, мой сын Владимир и я – собрались в моем будуаре. Затрезвонил неизменный телефон. Я ответила; звонил Волков, камердинер императрицы, который раньше долго служил у великого князя. Он сказал мне:
– Ее императорское величество просит его императорское высочество немедленно прибыть к ней.
– Господи, что случилось? – воскликнула я.
– Успокойтесь, ваша светлость, ничего дурного, даже, скорее, хорошее: военный министр Гучков и командующий округом генерал Корнилов велели передать ее величеству, что придут ее навестить в полночь.
Удивленный этим ночным визитом, великий князь быстро приказал подать авто (два автомобиля, имевшиеся у нас в Царском, были конфискованы лишь при большевиках) и поехал в Александровский дворец, взяв с собой Владимира, поскольку считал, что оба они могут быть полезны. Разве в подобные минуты можно что бы то ни было предугадать? Я ждала, решив не ложиться до их возвращения. Они вернулись в 2.30 ночи и вот что мне рассказали. По приезде во дворец их встретили обер-гофмаршал граф Бенкендорф, Коцебу и граф Адам Замойский, чье поведение в эти дни испытаний было превосходно. Граф Замойский оставался при государыне в качестве постоянного дежурного адъютанта до возвращения императора и наверняка разделил бы с ними их заключение, если бы позволило Временное правительство. Великий князь немедленно прошел к императрице, которая была одна, в платье сестры милосердия, абсолютно спокойная. Она повторила ему, что Гучков и Корнилов, проводящие инспекцию царскосельского гарнизона, попросили ее принять их в полночь. Она сочла невозможным отказать, несмотря на свое совершенно естественное отвращение к встречам с подобными людьми. Великий князь пробыл с ней два часа. Наконец около 1.30 ночи – мое личное впечатление, что они нарочно заставили императрицу ждать, чтобы унизить ее, – Гучкова и Корнилова провели к ее величеству.
Великий князь нашел обоих отвратительными на вид, антипатичными до крайной степени. Лживый бегающий взгляд Гучкова скрывали черные очки, тогда как Корнилов, ярко выраженного калмыцкого типа, смотрел в пол. Вид у обоих был сильно смущенный. Наконец Гучков решился спросить императрицу, есть ли у нее какие-либо пожелания?
– Да, – ответила она, – прежде всего я прошу вас освободить невиновных,
