которых вы увели из дворца и которые находятся под арестом в гимназии (князя Путятина, Гротена, Герарди, Татищева и др.), затем я прошу, чтобы мой госпиталь ни в чем не нуждался и продолжал работать.
Эта благородная женщина ничего не просила для себя… Когда Гучков и Корнилов уходили, великий князь немного прошел вместе с ними.
– Ее императорское величество не призналась в том, – сказал он, – что ей доставляет крайние неудобства стража, окружающая дворец. На протяжении сорока восьми часов эти люди кричат, поют, позволяют себе открывать двери и заглядывают внутрь. Не угодно ли вам будет призвать ваших солдат к порядку и приличиям? Они себе черт знает что позволяют!
Оба пообещали отчитать охрану (Временное правительство, не имея никакой реальной силы, могло лишь уговаривать). Гучков и Корнилов ушли, а великий князь не пожелал пожать им руки.
На следующий день великий князь отправил Гучкову прошение о своей отставке с должности генерального инспектора гвардии, а Владимир – из лейб-гвардии Гусарского полка, где он был поручиком. Им было противно служить этим вновь пришедшим. И они правильно поступили, потому что через три дня генерал Алексеев, который после того, как на протяжении войны был ближайшим сподвижником императора, оставался сейчас на своем посту в Могилеве и полностью перешел на сторону Временного правительства, прислал великому князю следующую телеграмму:
«Вы освобождены от ваших обязанностей генерального инспектора гвардии.
АЛЕКСЕЕВ».
Великий князь немедленно ответил:
«Я подал в отставку за четыре дня до вашей телеграммы.
Великий князь Павел Александрович».
Начинались унижения, удары по самолюбию. Еще не было организованного грабежа, легализованного большевиками ограбления, но в воздухе уже витал ветерок хамства. В своих бесконечных речах Керенский, брызгая слюной, не упускал ни единого случая напасть на императорскую фамилию.
– Нам больше не нужны Распутины и романовы! – кричал он перед замершей ошеломленной толпой…
3 марта, простившись – увы, навсегда – с императрицей-матерью и войсками, император, по-прежнему под надзором не упускавшей его из виду стражи, прибыл в Царское Село. Автомобиль привез его, а также его верного гофмаршала князя Василия (Валю) Долгорукова к воротам парка, к ближайшему входу во дворец. Ворота были заперты, однако караульный офицер не мог не видеть прибытия государя. Император прождал десять минут и произнес слова, переданные мне графиней Бенкендорф, матерью князя Вали Долгорукова: «Вижу, мне здесь больше нечего делать…» Наконец караульный офицер соизволил выйти и приказать открыть ворота, которые затем сразу же закрылись. Император оказался узником вместе с детьми и женой. Их встреча была волнительной. Император зашел поцеловать больных детей, а потом уединился с императрицей, и они, наконец, смогли излить друг другу свою боль и молить Бога дать им силы перенести эти первые испытания.
Все императорские министры, а также г-жа Вырубова, едва оправившаяся от кори, были заключены в Петропавловскую крепость, в самые темные и сырые казематы Трубецкого бастиона. К ним применялся самый строгий режим, как к приговоренным к смертной казни. В результате жестокого обхождения старик Штюрмер так разболелся, что его срочно перевели в больницу, где он не только был лишен какого бы то ни было ухода, но и подвергался издевательствам со стороны своих тюремщиков, солдат, насмехавшихся над его жестокими страданиями, избивавших его и отказывавшихся подать даже стакан воды… Видя, что он умирает, они отказали его жене в доступе к нему в камеру, несмотря на ее мольбы и слезы. И все это совершалось во имя свободы и справедливости!
Милюков, министр иностранных дел в начале революции, очень быстро стал непопулярным и вынужден был уступить свой пост министру финансов, молоденькому Терещенко, прозванному Вилли Ферреро [38], или вундеркинд. Но за недолгое время своего пребывания в должности министра Милюков успел сделать одно дурное дело. Английский король, беспокоясь за своего двоюродного брата – императора – и за его семью [39], через посредство Бьюкенена послал государю и государыне телеграмму с призывом как можно скорее выехать в Англию, где семья получит спокойное и надежное убежище. Он также добавлял, что германский кайзер поклялся не атаковать своими подводными лодками корабль, который будет перевозить императорскую семью. Что сделал Бьюкенен, получив подобную депешу, которая являлась для него приказом? Вместо того чтобы передать ее по назначению – что было его долгом, – он отправился консультироваться с Милюковым, который посоветовал ему не давать телеграмме ходу. Самая элементарная порядочность, тем более в «свободной стране», требовала передать телеграмму тому, кому она адресовалась. В своей газете «Последние новости» летом 1921 года Милюков признался, что все это правда и что сэр Джордж Бьюкенен действовал по его просьбе и «уважения к Временному правительству». Пусть каждый сам, в соответствии со своей совестью, оценит поступки этих «порядочных людей».
Жизнь августейших узников была серой и монотонной, лишенной каких-либо радостей. Ограничения были строгими. Временное правительство крайне скупо отпускало им средства. Все их письма вскрывались, доступ к телефону запрещен. Всюду стояли грубые и часто пьяные караульные. Единственным развлечением императора было колоть лед на небольшой канавке, протекающей вдоль ограды императорского парка.
Однажды, в конце марта, я приблизилась к этой решетчатой ограде, где появление императора, в компании с князем Долгоруким и приставленным к наследнику матросом Деревенько, привлекло большое количество любопытных, мужчин и женщин, особенно солдат. С сильно бьющимся сердцем, я смешалась с этой толпой и прижалась пылающим лицом к прутьям решетки. Замечания солдат, делавшиеся громко вслух, заставили меня содрогнуться.
– Ну что, Николашка, теперь лед колешь… Довольно попил нашей кровушки? Сегодня ты, папаша, лед колешь, а завтра что будет? Это тебя отвлекает от войны? А летом, когда льда не станет, чем будешь заниматься, голубчик наш? Может, дорожки песочком посыпать?..
В их смехе было что-то сатанинское. Император находился слишком близко, чтобы пропустить хотя бы слово. Он перестал работать и посмотрел на них долгим печальным взглядом. Неожиданно все смолкли. В этот момент император повернул глаза в мою сторону, заметил меня, и его горестный взгляд остановился на мне. Я скрестила руки, словно в молитве, и сосредоточила все силы, чтобы мысленно выразить ему свою преданность… Я говорила, что готова немедленно отдать жизнь для его спасения… В его дорогом взгляде я прочитала такую глубокую скорбь, что у меня перехватило дыхание от слез, за которыми – увы! – позднее последуют многочисленные другие, горькие и жгучие…
Наша жизнь в Царском сильно изменилась. Каждый день приносил новое унижение. То газеты набрасывались на великих князей и публиковали лживые и абсурдные сведения, то Временное правительство конфисковывало имущество Удельного
