Французская революция, отразившаяся почти на всех европейских странах, вызвала революционное движение и в Швейцарии. Старые порядки были уничтожены, установился новый строй, объединивший кантоны, составлявшие дотоле почти самостоятельные, отдельные государства, и уничтоживший сословные разделения. Нашлись, однако, кантоны, которые восстали против новых порядков. Французы, занимавшие тогда Швейцарию под предлогом защиты ее от австрийцев, приняли на себя роль усмирителей восставших кантонов и произвели в них целый ряд возмутительных жестокостей. Особенно пострадал в кантоне Унтервальдене город Станц, который был сожжен дотла. Эта возмутительная жестокость возбудила негодование по всей Швейцарии. Повсюду стали собирать средства для помощи несчастным жителям Станца. Швейцарское правительство, в составе которого были в то время и друзья Песталоцци, послало для упрочения порядка в Станце и помощи его жителям знаменитого Генриха Цшоке, а Песталоцци было предложено взять на себя попечение о бесприютных детях, во множестве бродивших среди городских развалин. Само собою разумеется, Песталоцци принял это предложение с величайшей радостью и тотчас же отправился к месту открывавшейся перед ним деятельности, которой он ждал столько лет.
Условия, при которых Песталоцци приходилось возобновлять свою педагогическую деятельность, всего менее благоприятствовали успеху дела. Помещение под детский приют было отведено в соседнем женском монастыре, давно заброшенном. Это был ряд огромных, сырых и холодных комнат, требовавших капитального ремонта, чтобы быть годными для жилья. О ремонте не могло быть и речи, так как нужно было немедленно собрать детей, которые гибли среди развалин от голода и холода (дело было в декабре). Средства, отпущенные в распоряжение Песталоцци, были крайне скудны, и приют постоянно терпел недостаток в самом необходимом. Тот же недостаток средств лишал возможности не только пригласить помощников, но даже нанять прислугу, и Песталоцци приходилось быть не только “директором” приюта, но и выполнять обязанности всех возможных в таком учреждении должностных лиц, вплоть до обязанностей ночного сторожа. Тем не менее, Песталоцци бодро и с радостью принялся за порученное ему дело, возлагая на него громадные надежды. Вот что он писал жене, появившись в Станце (жена его была больна и не могла помогать ему в настоящем случае): “Вопрос о нашей судьбе должен теперь разрешиться. Я берусь за осуществление величайшей мысли нашей эпохи. Если на твоего мужа смотрели так, как следовало смотреть, и то презрение, которое обыкновенно применялось к нему, основательно, то нам нет спасенья. Если же со мной поступали несправедливо, и я таков, каким считаю себя сам, то скоро все поправится… Я не могу выносить твоего недоверия, и потому пиши мне письма, полные надежды. Ты ждала тридцать лет, и подождать еще три месяца уже не особенно трудно”… В своих воспоминаниях, написанных в последние годы жизни, Песталоцци так оценивал свою попытку в Станце: “Это был решительный, почти безрассудный для меня шаг; зрячий не сделал бы его; но я был, к счастью, слеп. Я не знал определенно, что я делаю, но я знал, что я хочу сделать, а это значило для меня: или умереть, или достигнуть цели… Обрадованный, что наконец мечты всей моей жизни готовы осуществиться, я ни минуты не задумывался о том, что начинаю жизнь на высочайших Альпах, как говорится, без огня и без воды”.
Скоро полуразрушенный монастырь был переполнен детьми, которых набралось больше сотни. Это были несчастнейшие создания: оборванные, грязные, покрытые насекомыми, с накожными болезнями, измученные физически и испорченные нравственно и без всяких следов какого бы то ни было воспитательного влияния. Многие из них были сиротами, другие имели родителей, но последние были едва ли не несчастнее первых. Родители этих детей принадлежали к подонкам городского населения. Детский приют казался им бессмысленной затеей, а на Песталоцци они смотрели как на человека, настолько оказавшегося не способным ни к чему, что его приставили сторожем к их детям. Некоторые из них отдавали детей в приют только для того, чтобы дети получили там новую одежду, после чего спокойно уводили их домой. Другие являлись к Песталоцци и требовали от него платы за отданных ему детей, которые, дескать, бродя по стране, могли бы зарабатывать для родителей кусок хлеба нищенством. Некоторые являлись в приют для того, чтобы поиздеваться над Песталоцци и, не стесняясь его присутствия, подбивали детей требовать от воспитателя лучшей пищи и одежды, на которые “казна дает деньги”. Сами дети доставляли много забот Песталоцци. Не привыкшие ни к какой дисциплине, нечистоплотные, не умевшие беречь одежду, не понимавшие различия между добром и злом, с развитыми дурными инстинктами, они представляли армию, с которой, казалось бы, невозможно было справиться одному человеку. А Песталоцци был один: он был и учителем, и воспитателем, и надзирателем, и экономом, и поваром, и сторожем, и всем чем угодно. Единственными помощниками его были те же собранные отовсюду дети, которых нужно было еще учить и воспитывать.
Что можно было сделать при таких условиях? И, однако, Песталоцци сделал то, что хотел. Через полгода детей из приюта нельзя было узнать: это были чистоплотные, скромные, трудолюбивые ребята, души не чаявшие в своем “отце”. Так же резко изменилось и отношение родителей к Песталоцци: те из них, которые приходили раньше в приют подбивать детей на бунт против Песталоцци, теперь являлись сюда для того, чтобы поцеловать руку этого великого подвижника.
В чем же была причина этого чуда? Имя этой причины любовь: этим-то орудием Песталоцци победил и детей, и их родителей.
В одном из своих писем Песталоцци весьма трогательно описывает процесс перевоспитания собранных в приюте детей и причины своего успеха, и мы приведем выдержку из этого письма:
“Я был один с ними, и хотя, с одной стороны, такое беспомощное положение обходилось мне очень дорого, но, с другой – оно было полезно для моей цели. С утра до ночи дети встречали меня одного в своей среде. Все доброе и для их тела, и для души исходило от меня одного. Я помогал им, я учил их, я говорил с ними; их глаза смотрели в мои, их руки хватались за мою, когда встречалась какая бы то ни было надобность в поддержке. Мои слезы сливались с их слезами, когда они плакали; моя улыбка встречала их смех, когда им было весело. Они были отрешены от мира, даже от Станца. Они были только со мною, и я был с ними. Что они ели, то ел я; что пили они, то и я пил. У меня не было ничего: ни хозяйства, ни слуг, ни друзей, – у меня были только они. Были они здоровы – я находился в их среде; заболевал кто-нибудь – я сидел у его кровати. Я спал также с ними; ложился, когда последний из них засыпал, и вставал, когда еще никто не просыпался. Мы молились вместе, а пока они засыпали, мои рассказы или развлекали, или учили их: это было их собственное желание. Я ухаживал за ними, стараясь устранить последствия неопрятности, столь понятной при нищете, и дети скоро приучались ценить все, что я для них делал. Лучшими защитниками, когда меня бранили, были именно эти бедные, заброшенные дети. Они чувствовали как будто всю несправедливость, с которой относились ко мне, и привязывались еще более. Я не знал системы, метода, приемов, кроме тех, которые основывались на любви детей ко мне, и не хотел знать. Я верил в то, что убеждение в моей искренней сердечной любви к ним изменит к лучшему моих детей так же скоро, как изменяет весеннее солнце поверхность почвы, застывшей в холодную, неприветную зиму”.
