Этот страх перед революциями Меттерних сумел сделать важнейшим рычагом верховенства Австрии в союзе. В течение тридцати лет сильным связующим моментом для союза была защита от “переворота”, и Австрия при поддержке Пруссии составляла ее основу. Нужно рассматривать борьбу Меттерниха в правильной перспективе. Ему – а не только студенческим корпорациям, либеральным депутатам и “Геттингенской семерке” – была свойственна верность убеждениям, которая заслуживает уважения; и ему было присуще нечто вроде героизма, печального героизма проигравшего. Согласно планам Меттерниха, согласно воле Австрии, Пруссии и иностранных держав, при согласии всех участвующих правительств, Германский союз был учрежден как порядок, основанный на плюрализме суверенитетов, на легитимизме и монархическом принципе. Исходным пунктом законности и строгого соблюдения этих трех фундаментальных принципов было не какое-то “прошлое”, какие-то исторические реминисценции и реставрация, а совершенно однозначная дата календаря: 8 июня 1815 года. На Венском конгрессе – мы уже говорили об этом – были существенно нарушены все священные принципы так называемого “века реставрации”. Однако теперь, со дня вступления в силу Союзного акта, колесо исторического развития Германии должно было остановиться, – представление, удивительно далекое от действительности и истории.
Развитие не остановилось. Так, например, в статье 13 Союзного акта говорилось: “Во всех союзных государствах будет существовать земская конституция”. Хотя это было задумано, чтобы задержать конституционное движение и направить его в определенное русло, вскоре оказалось, что это своего рода длинный бикфордов шнур на бочке с порохом, причем во многих аспектах: сознательно расплывчатая формулировка позволяла различные интерпретации того, что вообще следует понимать под термином “земская конституция”, что должно стать ее содержанием, каким путем она должна реализоваться. Сколько палат должно было существовать, как следовало созывать депутатов, какие права и обязанности они должны были иметь, какие прерогативы оставались за короной, как вообще должно было выглядеть разграничение полномочий? Должна ли конституция быть односторонним даром властителя своему народу или представлять собой договор, можно ли ее отменить, изменить, и как, когда, в какой мере? Означало ли слово “сословное представительство”, что народ должны представлять избранные депутаты? Или это должно было быть представительство от сословий в доконституционном смысле? Генц, в согласии с Меттернихом, пытался объяснить, что под термином “сословное представительство” подразумевается именно это, то есть что сословия следует понимать в старом смысле слова. А когда наконец конституция уже существовала на бумаге, ее должен был утвердить властитель (“навязать”) или должны были выторговать представители сословий (как в Вюртемберге); конституцию до 1830 года получили пятнадцать союзных государств, до 1848 года – все, кроме Австрии и Пруссии; затем началась борьба за ее интерпретацию и применение в политической практике. Букву конституции найти было сравнительно легко, но за осуществление конституции десятилетиями велась маленькая война между монархом, правительством, палатами. “Монархический принцип” предполагал в правителе единственного носителя суверенитета; конституционный принцип, по своей природе демократический, предполагал суверена в народе, который действовал через монарха и через парламент. С логической точки зрения оба принципа были в конечном счете несовместимы друг с другом; то, что оба они были заложены в Союзный акт и в Заключительный акт Венского конгресса, было подобно установке взрывного устройства с часовым механизмом; впрочем, он тикал очень медленно, в сущности, до 1918 года.
Молодое поколение 1813 года и все молодые поколения после них хотели чего-то иного, чем квиетического административного государства или союза государств, который водили на помочах Австрия и Пруссия. Они хотели в своих странах свободного, либерального, парламентарного устройства, в большинстве своем они не были республиканцами (хотя были и такие), однако хотели государственного устройства, подобного британскому, ненавидели полицейско-осведомительский аппарат, цензуру прессы и политику сохранения малых государств, ибо – и это было другим направлением их стремлений – они хотели единого свободного конституционного государства всех немцев. Всем этим целям Меттерних объявил войну, ибо каждая из них и все вместе взятые предполагали изменения, передачу власти, беспорядок, даже революцию и гражданскую войну, что угрожало существованию дунайской монархии, Германского союза, каждому отдельному трону и миру в Европе. Он не был одинок; независимо от того, что он пользовался поддержкой своего императора и исключительным авторитетом и доверием у входивших в союз монархов и их правительств, самим фактом своего существования и положения он стал центром лагеря всех, кто был заинтересован в сохранении внешнего и внутреннего порядка образца 1815 года: дворян-землевладельцев, церкви, большей части офицерского корпуса и высшего чиновничества. При этом не обошлось без недоразумений и смешения фронтов. Так, церковь извлекала выгоды из своих отношений с государством при новом порядке, который после наполеоновской эпохи во всех союзных государствах был взят с боем и проникнут готовностью к компромиссу, полностью в духе либеральных идей времени, а конституционное движение везде шло ей на пользу; с другой стороны, романтики типа Фридриха Шлегеля, Адама Мюллера, Захариаса Вернера и другие сплотились вокруг Меттерниха, в котором они видели гаранта церковного, католическо-христианского мира и общества, что было в корне неверно. В противоположном лагере: торговая и промышленная буржуазия, образованная прослойка буржуазии – юристы, врачи, учителя; часть среднего и высшего чиновничества, множество студентов, профессоров, представителей прессы, литературы и искусства. Хотя иногда лагери пересекались, в основном они оставались постоянными; только во времена Бисмарка начались постоянно меняющиеся комбинации всех со всеми.
В течение сорока лет Меттерних олицетворял незыблемо-последовательное самосохранение внутригерманского порядка. С одной стороны – Вартбургское торжество с декламациями и сожжением книг (1817 год), национально-немецкими демократическими студенческими корпорациями, настроенные в германском национальном и конституционном духе университетские профессора, писатели, ученые (Фриз, Арндт, Геттингенская семерка, среди них Гервинус, Дальманн, братья Гримм), бессмысленное убийство Коцебу психически ненормальным студентом Зандом в Мангейме, Гамбахское торжество (1832 год) с зажигательными статьями в прессе и речами, нападение на караул во Франкфурте – дилетантская попытка восстания (1833 год); с другой, во всех союзных государствах – борьба за конституцию между правителем, правительством как исполнительной властью на одной стороне и парламентской законодательной властью на другой, причем все это – высокопарные слова, потому что характер работы и круг деятельности палат нужно еще было определить постепенно и в упорной борьбе, чтобы шаг за шагом отвоевать у давно устоявшейся всесильной власти государства пространство для действий. К конституционной борьбе этой эпохи следует отнести также “кельнские волнения” – продолжавшийся годами, подвергающий сомнению основы взаимоотношений государства и церкви спор о полномочиях между прусским правительством и прусским епископатом. В некоторых государствах, как, например, в Гессен-Касселе, Ганновере, но прежде всего в Брауншвейге дошло до настолько тяжелых конституционных конфликтов, что это затронуло “покой и порядок” всего союза. В Ганновере протест семи геттингенских преподавателей университета против нарушения конституции королем, их увольнение и высылка некоторых из страны (1837 год) стали сигналом к сопротивлению государственному и административному произволу, свидетельством существенного укрепления правового и конституционного государственного мышления. В Брауншвейге твердолобая абсолютистская позиция герцога привела к восстанию, интервенции союза и низложению монарха. Если учесть, что все эти конфликты доводились правящими до конца во имя “монархического принципа”, который был заложен в конституциях союзных стран, то лишь тогда можно понять, какой ущерб он потерпел по сравнению с продвигающимся вперед конституционализмом.
