Жестокие приговоры взволновали общественность, и еврейский Иерусалим объявил забастовку протеста. Были закрыты все школы и магазины. Солидарность с арестованными была всеобщей. Перед выборами в Собрание депутатов первого созыва партия «Ахдут га-авода» выпустила воззвание, в котором призвала каждого избирателя вписать имя Жаботинского в бюллетень и тем продемонстрировать, что «грех Жаботинского – это грех каждого из нас». Через несколько дней британские власти предприняли первую попытку выслать Жаботинского и его друзей из Эрец-Исраэль. Их отправили в Кантару. Но в последний момент из штаба Алленби поступило сообщение о том, что он не заинтересован в «сионистских преступниках» в Египте, где и без того наблюдается брожение среди арабов. Поэтому арестанты были возвращены в страну в крепость Ако.
Ворота тюрьмы закрылись за Жаботинским и его товарищами. Приговор в Иерусалиме вызвал негативную реакцию в Лондоне, где многие политические деятели хорошо знали Жаботинского еще с того времени, когда он выступал с идеей создания легиона. «Таймс» и «Манчестер Гардиан» выразили сомнение в «разумности» оккупационных властей и суровых приговоров. Черчилль, бывший в то время военным министром, вынужден был отбиваться от вопросов по поводу судьбы начальника хаганы и его товарищей, которыми его забрасывали в палате общин. Поток протестов захлестнул общественные учреждения, а на массовых митингах Нордау и Загвиль[6] требовали пересмотра приговора. Доктор Вейцман тоже был потрясен приговором. Правда, его больше занимала приближающаяся конференция в Сан-Ремо и предполагаемое назначение еврея Герберта Самюэля Верховным комиссаром Палестины. Он боялся перегнуть палку.
Жаботинский не считал арест частью политической борьбы. Из застенка он пытался преподать не только уроки, извлеченные из своего ареста и суда, но и теорию революции, внедрить в сознание еврейского народа, что дорога к национальному освобождению и революции непременно проходит через тюрьму. Зангвиль понял это. Он писал: «Новая история никогда не делается толковыми министрами. В действительности она начинается в тюрьмах, и будущее евреев связано теперь с Жаботинским в большей степени, чем с усердным служакой Самюэлем».
Собственная судьба совсем не заботила Жаботинского. Он приобрел тюремный опыт еще в дни молодости в России, а иерусалимский приговор его ничуть не испугал. Он установил для себя и своих товарищей жесткий режим. Все учились и занимались спортом, а сам он погрузился в мир литературы – переводил Данте и Конан-Дойля, читал лекции по истории освободительных движений, рассказывал о подвигах Трумпельдора. В Ако Жаботинский сочинил свою знаменитую песню: «От Дана до Беэр-Шевы, от Гилеады до моря нет и пяди земли не обагренной кровью…» и дальше в духе «ирриденты»: «Нашим, нашим будет вершина горы Хермон».
Множество людей приходило к крепости ежедневно – местные общественные деятели, почетные гости из-за границы, молодежные делегации. «Либеральная» администрация тюрьмы разрешала визиты и беседы почти без ограничений. Но Жаботинский хотел не поблажек, он жаждал стать рупором политических требований еврейского населения Палестины, чтобы добиться коренных изменений в отношениях британских властей к сионизму. Уже тогда наметились расхождения между сионистским руководством и Жаботинским относительно политических задач движения. 26 апреля, еще до того, как арестованных членов хаганы перевезли в Ако, временный комитет и раввины объявили пост и забастовку в знак протеста против ареста. Но в тот же день после обеда в Иерусалим пришла телеграмма из Сан-Ремо с известием о международном признании декларации Бальфура. Менахем Усышкин, председатель Комитета депутатов, сделал все, чтобы превратить день траура в день радости. Многие пошли в синагогу «Хурва» в Старом городе, чтобы отпраздновать это хорошее известие, и арестанты в Ако были забыты. Такое отношение возмутило Жаботинского, он усмотрел в этом грубую политическую ошибку. «Мы, члены хаганы, заключенные в Ако, спокойно восприняли арест, приговор, перевозки и унижения, последовавшие после. Мы всем сердцем верим, что служим делу самообороны, и вместе с нами и за нас борется все население Иерусалима. Мы хотим продолжить нашу борьбу. Только это может быть целью жизни в нынешних условиях. Наша судьба это в конечном счете вопрос личный, но арест членов хагана еще раз демонстрирует ужасную несправедливость, которой подвергается еврейский народ. Мы думали, что наш арест поможет объединить боевые силы от Израиля до Нью-Йорка, поднять голос протеста против погромщиков, превративших Иерусалим в Кишинев, а декларацию Бальфура – в жалкую бумажку». Во втором письме, написанном лично от себя, Жаботинский восклицает: «Нет более глубокого и более горестного унижения, чем сидеть в тюрьме в качестве защитника народа, в то время, как народ забыл и тебя, и твой протест, и твою борьбу… Да, вы получили указания от Вейцмана, с одной стороны, и Комитета депутатов, с другой, не продолжать борьбу, успокоить население. Послушавшись этих указаний, вы совершили большую глупость и политический грех. Вейцман блестящий дипломат, но политического положения в стране он никогда не понимал, не понял он и той роли, которую сыграли годы бесконечных погромов, вследствие которых пустила корни и расцвела наглость наших врагов, в чьих глазах мы стали объектом произвола».
Далее он протестует против успокаивающего лозунга: «Все в порядке в нашей стране». День траура, который превратили в день танцев, он считает провозвестником несчастья, предостерегает от беспечности, приводящей к поражению. «Самое большое преступление, – пишет он, – совершает тот, кто бросает своего раненого защитника, чтобы плясать перед убийцей. Где молодое поколение? Где партии, денно и ношно толкующие о борьбе и восстании? Не понимаю их, не понимаю вас и жалею, что потащил за собой в тюрьму хороших ребят, поверивших мне».
В начале мая 1920 года приговор по делу хаганы был смягчен: вместо многолетней каторги Жаботинский получил год тюрьмы, а его товарищи – шесть месяцев вместо трех лет. Но Жаботинский отказался признать новый приговор. Он не хотел милости и требовал полной отмены приговора. Он знал, что если проявит слабость и согласится с новым решением, то на нем навсегда останется пятно виновного в «грабеже и убийстве». Он требовал справедливости и продолжал борьбу. 6 июня арестованные заявили о своем решении провести голодовку. В стране прошли митинги солидарности. Напуганные власти уговорили заключенных отказаться от голодовки. Тем временем Герберт Самюэль был назначен Верховным комиссаром, и в стране была установлена гражданская власть. 7 июля была объявлена всеобщая амнистия для всех, кто был осужден по делам погромов. Свободу получили и евреи, и арабы. Жаботинского и его товарищей встретили, как героев. Особенно бурный прием был устроен в Иерусалиме. Но Жаботинский отказался признать амнистию. В августе он выехал в Лондон и продолжал там борьбу за отмену приговора. В марте 1921 года военное министерство переслало судебное дело над членами хаганы главному командованию в Каир, и там весь процесс в Иерусалимском суде был признан недействительным. Жаботинский и его товарищи были полностью оправданы.
