До общего подъема Фима уже более не ложился и до самого построения быстро ходил по поляне, чтобы согреться. В отличие от училища построение здесь состоялось только после весьма скудного завтрака и закончилось «боевыми» поручениями. Фиминому отделению взводный поручил заготовить для будущей взводной то ли палатки, то ли землянки бревно, для чего следовало срубить одну из высоких сосен, стоявших на дальнем краю поляны, обрубить ветки и доставить ее к тому месту, где другое отделение начало копать неглубокий котлован. Старшина выдал Фиме пилу и топор, и он вольным шагом повел своих ребят к месту действия. Как валить сосну никто из них не знал. Более того, весь состав его отделения был укомплектован детьми русских старожилов среднеазиатских городов, и никто из них до этого не только не держал в руках поперечную пилу, но и не знал, что это такое. Самым грамотным оказался Фима: в его харьковской жизни ему приходилось с отцом распиливать бревна для дров на растопку домашней угольной печи. Но то было совсем другое дело: бревно укладывалось на «козлы», и пильщики, стоя друг против друга, поочередно тянули на себя звонкую пилу, состоявшую из двух вертикальных ручек и тонкого стального полотна с зубьями. Зубья все глубже и глубже погружались в древесину, выталкивая приятно пахнущие опилки. Нужно было только следить, чтобы на пути пилы в дереве не оказался твердейший сучок, который мог не только притупить, но и сломать зубья.
Здесь же сосна стояла вертикально, и приспособиться водить пилу было нелегко, а когда ствол все-таки удалось подпилить настолько, чтобы сосна потеряла свою устойчивость, она вдруг упала в сторону густого молодого леска, выходившего к опушке леса, легла на верхушки этих еще не высоких деревьев, и вытащить ее не было никакой возможности. Драгоценные утренние часы были потрачены напрасно, приближалось время возвращения в расположение взвода, а вернуться без сосны означало покрыть себя позором, стать объектом шуток, да и «заработать» какие-нибудь взыскания. Конечно, Фима был не против того, чтобы его разжаловали в рядовые, но не такой же ценой!
Рядом с ними стояла еще одна пригодная сосна, но если и она упадет в лес, будет совсем плохо. Чтобы самому как-то обдумать сложившуюся ситуацию, Фима объявил перекур. Все радостно попадали в траву. Фима тоже улегся на землю, но в сторонке: ему хотелось сосредоточиться, но спасительные мысли почему-то не приходили в голову, и он погрузился в созерцание обычной и такой далекой от войны жизни, кипевшей в траве. Он не знал, что сорок пять лет назад, в те годы, о которых его родители говорили «в мирное время», по этой же самой поляне пробежал другой легконогий и взволнованный восемнадцатилетний юноша, а потом, присев к столу в некогда стоявшем здесь барском доме, записал рожденные его сердцем строки:
Солнце выйдет из тумана,
Поле озарит,
И тогда пройдешь тропинкой,
Где под каждою былинкой
Жизнь кипит.
Поставив под этими стихами дату — 21 июля 1898 года, — их автор не знал, что ему еще предстоит, правда недолго, поучаствовать в первой мировой бойне, потом узнать, что боготворимый им народ, ласково и гордо именовавшийся им «скифами», весело и без малейшего еврейского подстрекательства сжег дедовский дом, дом ученого, «сороковых годов соратника» Федора Достоевского, так же боготворившего этих поджигателей, что сам он еще напишет оду красной банде из двенадцати (по числу святых апостолов) головорезов, во главе которых он поставит Иисуса Христа в белом венчике из роз, и в конце концов умрет от голода в «свободном» Петрограде. Это мы теперь знаем, а он тогда, наблюдая вечную жизнь, кипящую под каждой былинкой, еще ничего не знал. Не знал о его судьбе и Фима, хотя упомянутую здесь славную «первую» пролетарскую поэму в школе «проходил», и сейчас он рассеянно наблюдал ту же самую, не прекращающуюся ни на миг жизнь: ползают всякие букашки, красивые красные жучки с черными крапинками, жучки его харьковского детства, в котором они именовались то пожарниками, то солдатиками. Потом его внимание привлек крупный лесной муравей, пытавшийся забраться на стебель травы, но ветерок, набегавший с Сенежа, то и дело сбивал его.
Давным-давно на краю пустыни, мимо которой Фима проезжал всего лишь неделю назад, один молодой человек, на мгновение прервав свой долгий и утомительный путь, слез с коня и лег передохнуть на твердую землю, местами покрытую полуиссохшей травой. Взгляд его упал на крупного хромого муравья, пытавшегося взобраться на травинку. Ветер, горячими волнами набегавший из пустыни, сбрасывал его на землю, но хромой и слепой муравей упорно повторял свои попытки и, в конце концов, между двумя порывами ветра все-таки успел подняться на вершину стебля и закрепиться там, и тогда молодой человек сказал своим немногочисленным спутникам:
— Это маленькое насекомое, — он показал на муравья и продолжил: — должно служить примером терпения и настойчивости. Несмотря на все превратности судьбы, мы не должны унывать и падать духом; нужно всегда надеяться, что с терпением, а наш Бог любит терпеливых, и постоянным стремлением к хорошо обдуманной, намеченной цели мы непременно достигнем ее.
Сказав это, молодой человек поднялся с земли, хромая подошел к коню, вскочил в седло и продолжил путь. Его звали Тимур.
Лежавший в траве Фима был так же слеп перед Судьбой, как Тимур, но сейчас от далекой цели как-нибудь выжить в этой войне отвлекала необходимость доставить в расположение части ствол сосны, и, глядя на муравья, он был рассеян, но не мог не обратить внимания на головокружительные кренделя, выделываемые муравьем на качающемся стебле. Увиденное напомнило ему цирк, а слово «цирк» вызвало довоенные воспоминания о фокуснике Кио. И тут перед его мысленным взором возник его харьковский учитель русского языка и литературы Климентий Иванович Оконевский, раздававший им на контрольных заранее заготовленные тетрадные листики; на каждом из них вверху были размашисто начерчены его инициалы — КИО. Но страстью учителя была русская поэзия, а не скучные контрольные работы, и он всегда находил время, чтобы почитать ребятам стихи, бездна которых каким-то образом умещалась в его памяти. Вспомнив об этом, Фима вдруг явственно услышал его голос, декламирующий отрывок из Некрасова:
С треском ломали сухой березняк,
Корчили с корнем упорный дубняк,
Старую сосну сперва подрубали,
После арканом ее нагибали
И, поваливши, плясали на ней,
Чтобы к земле прилегла поплотней.
Так, победив после долгого боя,
Враг уже мертвого топчет героя.
В этих стихах было решение мучившей его задачи.
