class="p1">У меня на память о том дне остался снимок: репетиционный зал МХАТа, дама у рояля в шляпе с большими полями.
…Последняя фотография, на которую я смотрела, находилась на Новодевичьем кладбище на его могиле, не возвеличенной и не украшенной памятником.
Никогда я не видела на его живом лице такой печали.
Репетиция пьесы Чехова «Иванов», естественно, имела продолжение – спектакль. «Я вас приглашаю, – сказал торжественно Смоктуновский. – Сидеть будете рядом с Майей Михайловной Плисецкой».
Для рядового человека события были чрезмерными. Премьера спектакля, приглашение великого актера, соседство с великой балериной.
Плисецкая сидела рядом. В черном простом платье, стянутом на тонкой талии шелковым поясом-лентой. Когда ее характерно красивое лицо улыбалось, по нему словно пробегала рябь. На нее хотелось смотреть, и странно было ее видеть в обыденности зрительного зала.
Цветы были куплены – весенние, они были разными и не составляли тугой тяжелый букет, подобный тому, которым едва не убили Хрущева во время встречи на Украине. Смесью тюльпанов, левкоев, гвоздик, крокусов хотелось обрадовать Смоктуновского до начала спектакля. Но, к сожалению, все забрала служительница в униформе: «Иначе нельзя», – сказала постно и строго.
Начался спектакль. То, что играл Смоктуновский, было трагично и страшно. Он играл конец жизни человека, который все себе позволил, все забыл из той области, где долг и смысл. Короче, играл человека с «пораженным духом». Спектакль катился тяжело, как колымага. Смоктуновский запомнился блуждающим бесцельно по сцене. Душа Иванова распалась на части, и, казалось, вокруг образовывалось мертвое пространство.
Все субъективно. Мне спектакль не понравился. Человеку и актеру, по природе своей чуткому к добру, не стоило играть зло. Именно такое, мертвое зло. Живое, с просветом, пульсирующее зло Иудушки Головлева он играл блестяще. «Когда мне дали роль Иудушки, чувствовал себя неуютно. Думал с неудовольствием, что общего у меня с ним? А между тем много в себе дурного знаю: безразличен к встречному, бываю зол, раздражителен, вру, хитрю, злюсь, когда зал тяжелый. Потом мне плохо от всего этого… Заметьте, «много», но не все, «бываю», но не всегда, ему плохо от плохого…»
Второй раз смотрела спектакль в марте, 14 числа 79 года. Он играл добрее, мягче, без демонических поз, без белого мертвого налета. И зал откликался проще и сочувственней. Но мысль, что чеховский герой очень далек от душевной природы Смоктуновского, сидела в подсознании.
Подождала его после премьеры. Он был спокоен, ни подъема, ни особой усталости. Помню, что посоветовала изменить прическу – волосы назад, чтобы открыть его прекрасный лоб.
– Понятно. Загипнотизированы тургеневскими барами. А это Чехов. У него люди уродливы. Он просто всех нас обманул, заговорил своим тихим, интеллигентным голосом… Но все равно я хочу походить на Чехова шутливой дерзостью и любить жизнь, как он, тихой любовью.
И прическу не изменил.
– Что сказала Майя Михайловна? – спрашиваю.
– Еще ничего. Бриллианты после театра, наверное, пересчитывает. А я, между прочим, играл для нее и вас.
Как странно и обидно, что самые дорогие слова зачастую говорятся нам в минуты душевных несовпадений.
* * *
Скорее всего, кругов чтения у Смоктуновского было много – пушкинский круг, чеховский, горьковский, щедринский, булгаковский, шекспировский… Прежде всего как основа и подспорье в профессии. Он прямо говорил: «Обычно я весь ухожу в изучение материала, сопутствующего драматургии и времени происходящего. Иначе я оказываюсь в положении выброшенного на необитаемый остров». Но он обладал удивительной способностью мыслить и чувствовать ассоциативно, сближая эпохи и личности. И так свободно, так широко, словно в огромности времени и мира все состоит в близости и родственности. Он репетирует роль профессора Протасова, «интересного, мыслящего и в общем-то недурного человека» (его слова) в фильме по пьесе Горького «Дети солнца». И вдруг понимает, что его герой может быть «своим» в кругу чеховских героев. Тот же конец века, тот же пласт общества. Вот почему горьковская пьеса звучит с чеховской интонацией, как считал Смоктуновский, вполне правомочной. В последний день съемок читает воспоминания Анны Керн о Дельвиге. «Я поразился полному совпадению облика горьковского профессора с другом Пушкина. Крайне досадно, что я встретился с этой книгой в конце производства фильма. Найди я эти воспоминания раньше, я убежден, что образ Протасова был бы богаче». Вот так: Горький – Чехов – Дельвиг и художник в Смоктуновском чудно парит над временем, местом, действием.
Пушкинское чтение было для него главным.
О Пушкине Смоктуновский, казалось мне, знал все – жизнь, стихи, статьи, письма, анекдоты, исторические работы. Я попросила его как-то сделать программу по архивным дневникам великого князя Константина Романова (К.Р.), которые готовила к публикации. Соблазняла музыкой – на стихи К.Р. написано 70 романсов. «Не соблазняйте. Мне достаточно, что этот Романов приложил руку к созданию Пушкинского дома». Мне казалось, что, кроме музейщиков и пушкинистов, этого факта никто не знает. А он знал! Он цитировал Пушкина по поводу и без повода. По верному замечанию Александра Шарымова, для Смоктуновского чтение, питание, бормотание пушкинских строк было наслаждением и потребностью. И каждый раз повторял, что самое большое чудо сам Пушкин: он со своим талантом пребывает в общечеловеческом мире, но с гордой и дерзкой причастностью прежде всего к России. «Пушкин – волшебной силой таланта своего – нигде, однако, перстом не указуя, наделяет все и вся неповторимой прелестью причастности к Руси. Сомнений нет, что это Русь. Все у него пропитано, напоено и воздухом ее, и ароматом. Да, Пушкин удивительно национален», – говорит Смоктуновский и для подтверждения обращается ни мало ни много в шекспировский круг. «Помните, как у Шекспира: кем бы ни были его герои, где бы они ни действовали – в Падуе, Вероне и Пизе, – они унаследовали дух, плоть, манеру раскатывать мысль и сам язык у англичан. В какие бы костюмы ни рядились – они англичане. Даже принца Датского мы держим за англичанина…»
Смоктуновского волновало, что не было «настоящего первородного» драматического представления «Бориса Годунова». Отдельные сцены из драмы – «Корчма», «Келья Пимена», «У фонтана» – в этом ли мощь народной драмы?! И, заглянув со свойственной ему свободой в иную область искусства, укоризненно замечал: «А ведь Мусоргский и Шаляпин помогли нам продвинуться в познании драматического наследия Пушкина. И что же мы?!»
Он считал, что и «Маленькие трагедии», этот крепкий орешек для постановщиков, ждут своих Шаляпина и Мусоргского…
В боготворимом пушкинском пространстве он отторгал зло даже в лицедействе. Ужасно мучился, играя в фильме «Последняя дорога» барона Геккерена – «маленького, гаденького, грязненького в своей сути, затянутого в позолоту посольского парадного мундира» (его слова).
«Отмываться» бегал в
