— Я и сама могу взять машину, — ответила Сигрид Унсет.
И все же она пришла и была в отличном настроении, «совершенно обворожительна», по словам Лёвенадлера[707].
Хансу удалось улизнуть от немцев и попасть в Швецию. «Не было более счастливого дня в моей жизни, чем тот, когда я встретила Ханса на перроне вокзала в Стокгольме»{98}, — позже напишет она[708]. Теперь началась свистопляска с оформлением проездных документов. Но все билеты на пароходы через Петсамо{99} были уже распроданы. Таким образом, чтобы попасть в Америку, придется преодолеть длинный и долгий путь — через Россию, Сибирь, Японию и Тихий океан. Альфред Кнопф телеграфом выслал деньги в Швецию. В США уже давно приостановили все денежные переводы в оккупированную Норвегию, а Ханс рассказал, что Эйлиф Му был в отчаянии, поскольку Сигрид Унсет уехала, не заплатив налогов на огромную сумму.
Неужели Унсет не могла договориться, чтобы для нее сделали исключение, через посла Гарриман, которую она хорошо знала и которая как раз тоже находилась в Стокгольме? И все же несмотря на то, что Алиса Лютткенс принимала посла как дорогого гостя, Гарриман считала, что это невозможно. Разве нельзя сделать так, чтобы переведенные деньги не попали в поле зрения к нацистам? Для США запрет на перевод денег в оккупированные страны был делом принципа, и Му в Бьеркебеке следовало искать иное решение.
Ханс рассказывал: Сварстада очень оскорбило, что Му подумал, будто все средства на счет Андерса поступали от Сигрид Унсет. Фактически именно Сварстад перечислял в последнее время самые солидные суммы на его счет, и Му следовало бы извиниться.
Возможно, Сигрид Унсет это немало удивило, но от ее внимания не ускользнуло прежде всего то, что Ханс гордился отцом: Сварстаду удавалось выручать за свои картины весьма немалые деньги. Кроме того, Ханса радовало то обстоятельство, что Сварстад занял вполне достойную позицию, прежде чем немцы взяли курс на Норвегию.
В начале июля Сигрид Унсет отправила Фредрику Поске прощальное письмо: «Мы с Хансом купили билеты на самолет, на 13-е число, так что теперь мы уезжаем». Она благодарила за все, за помощь и за поддержку, «за весну и за весь год», словно писала в последний раз: «Примите мои прощальные приветы»[709].
— Мы стонем, мы плачем, — восклицал со сцены в этом городе полтора года назад Арнульф Эверланн. Теперь ее черед, и ее голос должен раздаться с международной сцены. Ей нравилось называть свои сборники статей «этапами». Сейчас в ее жизни действительно начинался новый этап.
Америка.
«Добро пожаловать на нашу землю» — эту фразу она прочитала в телеграмме «Вестерн Юнион», которую ей вручили, когда они причалили к порту острова Гавайи. Был конец августа 1940 года.
Сигрид Унсет стояла на верхней палубе пассажирского трансатлантического лайнера «Президент Кливленд», прислонясь к поручням, и наблюдала, как вдалеке вырисовывается береговая линия Калифорнии. Она уже могла различить контуры Сан-Франциско — это было место первой остановки. «Прибытие „Кливленда“ в Сан-Франциско приблизительно 26-го», — телеграфировала она своему издателю Альфреду А. Кнопфу.
«Добро пожаловать на нашу землю, желаю обрести здесь радость и счастье, — немедленно отозвался он со свойственной ему доброжелательностью. — Дай нам знать, если мы можем что-то сделать для тебя». Кнопф мог бы также сообщить, что ее последний роман «Мадам Дортея» очень хорошо продавался.
Сигрид Унсет приплыла к берегам Винланда{100} с Востока, она прибыла в Америку как настоящая азиатка, везя с собой новое, недавно купленное в Японии шелковое кимоно.
Они с Хансом с великими трудностями пересекли скорбную Россию по Транссибирской магистрали, несколько дней провели в Японии — достаточно времени для того, чтобы отправить множество писем домой, тем, кто еще мог получить их, минуя немецкую цензуру. «В надежде я шлю тебе приветы отсюда, так как полагаю, что в Америке почта будет еще более ненадежным способом связи, — писала она из Кобе Фредрику Поске, с которым ей так и не удалось толком попрощаться в Швеции. — И сейчас мы, к счастью, практически на заключительном этапе нашего путешествия вокруг 2/3 земного шара. Нам сказали, что корабль точно отправится отсюда в Сан-Франциско 11-го числа, — я с нетерпением жду, когда же я наконец попаду туда, где смогу начать работать»[710].
С каждой милей, которую преодолевал лайнер по волнам Тихого океана, ей казалось, что она все ближе и ближе к своей собственной стране. Сан-Франциско был первым пунктом на пути домой. Здесь она будет отстаивать принципы, в которые свято верила и которые связывала именно с этой страной, — принципы свободы. Здесь она будет убеждать многих восстать и вернуть свободу, проигранную Западом. «Сейчас только от Америки зависит, вернемся ли мы назад, в будущее»[711].
За это долгое путешествие она уже прониклась многими идеями, которые затем использовала в своих выступлениях, именно в это время она и набросала планы многих статей.
Когда Рагнхильд Бренне, ее подруга детства, вместе с которой она летом отдыхала в Трёнделаге, встретила ее в порту Сан-Франциско, Унсет почувствовала себя так, словно вернулась домой. Рагнхильд была не просто хорошей подругой из Мункауне, она была дочерью Бернхарда Бренне, ставшего затем министром-советником доброго друга Ингвальда Унсета. Ее теплые объятия и трёндский диалект заставили Сигрид забыть даже про ненавистных журналистов, которые выкрикивали ее имя; они хотели, чтобы она позировала перед объективами и держалась как мировая знаменитость. Сигрид Унсет взяла Рагнхильд Бренне под руку и позволила проводить себя по крутым улицам до отеля «Фэйрмонт». Там в холле она опустилась на огромный кожаный диван, пока остальные улаживали дела с багажом и номером. Ханс очень удивился, когда она заявила ему, что может сказать несколько слов невесть откуда взявшемуся журналисту. Ей уже передали американское издание «Мадам Дортеи» от Кнопфа. Сейчас она повторила то, что записала в своем дневнике: она преклоняется перед западной цивилизацией и воспринимает Америку как колыбель свободы. Она говорила тихо, но убежденно, и ее английский казался вполне грамотным и лексически богатым.
Очевидно, Сигрид Унсет произвела неизгладимое впечатление на журналиста. На следующий день интервью вышло под заголовком: «Ее горе слишком велико, чтобы плакать <…>. Ее слова были бесстрастны». Журналист не скупился на метафоры: «Она принесла старшего сына в жертву на алтарь ненависти к Гитлеру и счастлива, что он погиб за демократию»[712].
