– А ты, Николай, требовал каски надевать.
Шапка с каской мешали слышать команды. Да и никудышняя это была защита. Жестянка. Не сравнить с немецкими касками. Потом в моем расчете ранило заряжающего. Когда сняли шинель, я увидел измочаленную, мокрую от крови гимнастерку, рука болталась на сухожилиях. Я справился с растерянностью, оказал помощь раненому и послал бойца к комбату узнать, что он хотел.
В этом же бою мне пришлось вести огонь по дзоту. На учебных стрельбах в Саратове я со второго-третьего выстрела поражал мишень размером с деревенское окошко на расстоянии полкилометра. Здесь же выпустили штук пятнадцать снарядов, пока не попали в амбразуру. В тот день в нашем взводе убило сразу двух бойцов. Их расшвыряло взрывом снаряда. Оба лежали сплющенные, словно попавшие под колеса огромной машины.
Шестого марта началось наступление фронта. Недалеко от города Умань я впервые столкнулся с немецкими танками. В боекомплекте каждого орудия, кроме осколочно-фугасных и бронебойных снарядов, имелось по десять штук подкалиберных. Дело в том, что короткий ствол «полковушек» не давал возможности разгонять до нужной скорости бронебойные болванки. Орудия не предназначались для борьбы с танками. Достаточно сказать, что, по расчетным данным, бронебойные снаряды на полкилометра пробивали всего 30 миллиметров брони. А лобовая часть большинства немецких танков превышала 50–70 миллиметров. Подкалиберные снаряды были гораздо эффективнее.
Кто не дрался с танками, тот еще не артиллерист! Так говорили. Я ощутил это на себе. Напряжение страшное, танки идут очень быстро. Первыми огонь открыли дивизионные пушки ЗИС-3, стоявшие недалеко от нас. Лупили они – будь здоров. Скорострельность высокая, как будто огромный пулемет молотит. Подбили один танк, второй. Немцы сменили направление и краем шли на нас. С четырехсот метров по сигналу Аникеева ударили и мы. Тут уже команды были не нужны. Вялых работал с одним орудием, я – со вторым. Двадцать подкалиберных снарядов вылетели за пару минут. Подбили Т-4. Его на буксире пытались оттащить, но если танк остановился, это все, конец.
Стреляли бронебойными и фугасными. Взвод ПТР со своими длинными ружьями нам хорошо помогал. Плотность огня была высокая. Танк подожгли, а второй, который действовал в качестве буксира, повредили. Оторвался от орудия, спрашиваю у Вялых: «Ну, как?» Он головой в сторону первого взвода кивает. Мама родная! Одна пушка на боку без колес валяется, щит погнут, кто-то пытается встать, а не может.
Контратаку мы отбили. Потеряли одно орудие и человек шесть погибли. Однако наступление шло удачно. Меня представили к медали «За боевые заслуги». Десятого марта я был ранен. Мина разорвалась позади. Два осколка попали в ягодицы и два в спину. В горячке продолжал командовать. Меня едва не силком оттащили в сторону. Не потому, что такой герой. Просто пережитое напряжение не давало угомониться. Потом голова закружилась, даже вздремнуть пытался, когда перевязывали. Растолкали, повели в медсанбат.
Осколки, попавшие в спину, вытащили быстро.
Зато ягодицы резали, как кусок мяса. Все под новокаином. Он вскоре действовать перестал, боль страшная. Чтобы не кричать, я ругался, бормотал всякую чушь. Мне было стыдно, что осколки попали в задницу. Хирург утешил, сказав, что мне повезло. Один из осколков (мне его затем оставили на память) вошел в мякоть, рядом с копчиком, а это, считай, позвоночник. С ним шутки плохи. В санбате пролежал тридцать шесть дней, затем снова вернулся в полк, который продвинулся на запад. Аникеев и ребята из батареи встретили меня с объятиями.
– Ну, вот, снова воевать будем, – сказал капитан. – Тебя тут медаль дожидается.
Медали я был рад, но, увидев множество новых лиц, понял, что потери понесли большие. На месте командира первого взвода был уже другой «шестимесячный» младший лейтенант. От моего взвода осталось совсем мало ребят, с кем я начинал воевать. Убыли с тяжелыми ранениями оба моих товарища, с которыми я прибыл из Саратова. Выжили они или нет, не знаю.
Период с мая по сентябрь сорок четвертого года запомнился боями, контратаками, а временами и отступлением. Но в целом армия двигалась вперед. В августе начались бои в Румынии. Двадцать первого августа был взят крупный город Яссы. Румыния – страна бедная, мужчины и женщины чернявые, похожие на цыган. Первое время от нас прятались (все же бывшие союзники Германии!), затем отношения наладились. Нам категорически запрещали лезть на подворья за едой. Да у румын особенно и брать было нечего. Однажды зашли в хату, предложили хозяевам румынские деньги, которые нам выдали. Попросили поесть, что почем, не знали. Просто положили пачку красных банкнот. Нас угостили кукурузной кашей-мамалыгой, политой маслом.
Каша мне не понравилась. Зато вино было хорошее. Холодное, слегка сладковатое. Мы выпили кружки по три. Наполнили фляги и, кроме того, хозяева дали нам кувшин с вином, литров на семь. Денег взяли немного, несколько бумажек. Когда провожали, кланялись. Мне стало неудобно. Я сказал: «Чего вы кланяетесь? Мы ведь тоже простые люди. Освобождаем вас от фашистов».
Настроение у меня было приподнятое. В батарее я стал окончательно своим, получил вторую звездочку на погоны. Однако на войне не знаешь, что будет завтра. В сентябре я влетел в историю, которая закончилась штрафной ротой.
Как не раз бывало, излишняя торопливость при наступлении оборачивалась для наших войск крепкими ударами немцев с флангов, а то и окружением. Севернее города Тыргу-Муреш немцы нанесли сильный контрудар. Полку, дивизии, еще каким-то подразделениям пришлось отступить. Как всегда, началась неразбериха. Ведь приказ Верховного «Ни шагу назад!» продолжал действовать. Самое дрянное в таких ситуациях – командование не торопилось давать приказы на отход. Чего-то ждали, кто-то сражался, а некоторые части, чтобы не попасть в плен, отходили на свой страх и риск.
Сразу скажу, винить никого не собираюсь. Мне уже было двадцать лет, воевал с февраля, считался обстрелянным командиром. Знал, что к чему. Батарея расстреляла почти все снаряды, осталось всего два орудия. Капитан Аникеев дал приказ отходить. На дороге нас догнал передовой отряд наступающих немцев и венгров. Бежать дальше означало погибнуть под огнем в спину. Остатки пехотного батальона, наша батарея и несколько «сорокапяток» вступили в бой. Помню, выпустили все снаряды до единого. Сообща подбили танк, бронетранспортер, отогнали немецкую пехоту. Я стрелял из ручного пулемета. Слышу, зовет старший сержант Вялых:
– Николай, иди сюда. Капитана убили.
Смерть Аникеева меня потрясла. Полгода на фронте можно смело приравнять к 5—10 годам обычной жизни. Человека узнаешь и запоминаешь навсегда. Я считал, что Аникеев, или «Емельяныч», как мы его часто называли, всегда перехитрит смерть. Мы были за ним как за каменной стеной, верили в его удачу и опыт. И вот он лежал мертвый. Мне, единственному оставшемуся в живых офицеру, пришлось принять батарею: два уцелевших орудия без снарядов, три десятка человек, семь или восемь лошадей. У нас имелись ручной пулемет, автоматы, запас гранат.
