На этом юбилейном торжестве от имени общественности Есенин возложил цветы к памятнику, читал свое стихотворение. Не мог Мануйлов этого не знать, но он предпочел рассказать о другом.
Принято считать, что кавказский период — самое благотворное время в жизни Есенина: мол, жилось ему легко и беспечно, и потому легко и плодотворно работалось. Правда, но не вся. Даже в это время жизнь Есенина не была такой безоблачной.
Перед его приездом в Баку в местной газете появилась заметка, бросающая тень на его имя. Вот что писал в связи с этим журналист М. Данилов:
«Тебя здесь продолжают грызть в бакинской газете «Труд» (5 и 8 окт. 1924 г,), какой-то Гольдберг прислал целую статьищу строк на 350–400, в которой неопровержимо (для него) доказывает, что ты упадочник».
Из дневника Виктора Мануйлова 1926 года можно более наглядно представить обстановку, которую искусственно создавали вокруг Есенина. В клубе Сабира на вечере, который «прошел с большим успехом», Есенин попросту поддразнивал тех, кто сидел в первых рядах, а в первых рядах «сидели некоторые требовательные критики» и по-разному воспринимали «вызывающие интонации»:
Ну, говори, сестра.
И вот сестра разво-о-дит.
Раскрыв, как библию, пузатый «Капитал»,
О Марксе,
Е-нгельсе…
Ни при какой погоде
Я этих книг, ка-нешно, не читал.
Чтобы понять и осмыслить хотя бы некоторые описанные в мемуарах эпизоды и поведение лиц, в том числе и Есенина, надо знать, что было и как было на самом деле, надо знать факты. В 1924 г. в Баку произошел инцидент, связанный с именем некоего Гольцшмидта, о котором в воспоминаниях Матвей Ройзман рассказал весьма забавную историю.
«В жаркий июльский день 1922 г. вышел из одного подъезда в костюме Адама «футурист жизни» Владимир Гольцшмидт, а с ним две девушки в костюмах Евы. Девушки несли над головой футуриста полотнище, на котором крупными черными буквами было намалевано: «Долой стыд!»
Зычным голосом новоиспеченный проповедник стал объяснять толпе, которая сразу собралась, о том, что самое красивое на свете — человеческое тело, а люди, скрывая его под одеждой, совершают святотатство. Толпа тотчас окружила голых проповедников, а старушка с криком: «Ах вы, бесстыжие!» — начала дубасить одну из девиц (…) Возник скандал. Милиционеры препроводили всех троих в отделение, а после суда «футурист жизни» и его спутницы были высланы из столицы на три года».
Выступал Владимир Гольцшмидт обычно с поэтами-футуристами Маяковским, Бурлюком, Каменским, но не как поэт, а как цирковой артист (используя современную терминологию, как культурист), демонстрируя силовые номера и свои бицепсы.
В 1924 г. Гольцшмидт предложил Есенину совместное выступление в Бакинском театре. Поэт отказался, возможно, потому, что уже дал обещание студентам выступить в их клубе. Ни слова не сказав Есенину, Гольцшмидт тотчас отправился к директору театра и договорился о совместном выступлении. Директор с радостью согласился и тотчас распорядился о продаже билетов, а Гольшмидт взял на себя обязанности оповестить жителей о завтрашнем выступлении.
Все это узнал Есенин от студентов, которые утром толпой ввалились к нему в номер гостиницы. Наперебой, шумя и возмущаясь, рассказывали они, что в городе расклеены афиши о выступлении Есенина в обещанные часы. Мол, как он, Есенин, собирается выступать одновременно в двух местах, и будет ли у них сегодня его выступление? И в этот момент на пороге комнаты возник сам виновник скандала. Очевидно, он пришел к Есенину объясниться и поставить его перед фактом: студенты, как известно, народ всегда безденежный, а в театре уже были проданы все билеты.
Его появление вызвало немую сцену: студенты, только что хором говорившие, замолчали от неожиданности. Гольцшмидт молча стоял, держась за ручку двери, а Есенин тоже молча взял со стола недопитую бутылку и пустил ею под ноги пришедшего. Брызнули осколки. Футурист, ни слова не говоря, шагнул за порог и с такой силой «прикрыл» дверь, что дверную ручку унес с собой, а внутренняя медная пластинка со звоном упала на пол. Обалдевшим студентам Есенин только и сказал:
— Раз обещал, значит, буду.
Вечером Есенин с большим успехом выступал в студенческом клубе, а в театре вовсю бушевал скандал, публике возвращали деньги за проданные билеты, а «футурист жизни» еще днем покинул город.
А много лет спустя в расширенных мемуарах уже известный ученый Виктор Андроникович Мануйлов так опишет эти события:
«Есенину уже порядком надоели публичные выступления, но все же удалось уговорить его еще раз выступить в университете. В назначенный вечер самую большую аудиторию до отказа заполнили студенты и преподаватели. А Есенина не было. Как один из устроителей, я побежал за ним в гостиницу, благо она находилась неподалеку. Как ни в чем не бывало, вернувшись с дружеского обеда, Есенин крепко спал в своем номере. Разбудить его не было никакой возможности. Пришлось объявить собравшимся об отмене вечера из-за внезапной болезни поэта. Пошумели, поулыбались и разошлись».
Это тот самый вечер, который прошел с большим успехом и на котором Мануйлов присутствовал по личной записке Есенина.
«Как же так можно?» — спросит возмущенный читатель. Должно быть, можно. Так писались заказные мемуары и так покупались профессорские звания: несмотря на немалые литературоведческие заслуги Мануйлов все еще ходил в доцентах.
Подобная ложь распространялась и при жизни Есенина, поэт знал об этом. «Что я им сделал?» — спрашивал он друзей, но никогда не оправдывался. Это противоречило его принципам и его порядочности. Тем наглей и циничней становилась ложь. И ведь что странно: мало кто из мемуаристов действительно не любил поэта. Да тот же самый Виктор Андроникович 29 декабря 1925 г. сразу по получении известия о смерти Есенина записал в дневнике: «29-е несчастное для меня число. Сегодня в редакции «Молодой рабочий» узнал о самоубийстве Сергея Есенина. Целый день все не клеится, все думаю о нем». «О Ленине, говорят, так не жалели».
И хотя потом, через много лет, расширял и дополнял свой дневник, но этих слов не приводил никогда. А еще в дневнике есть такая запись:
«Некий литературный деятель, прочитав полученную телеграмму о смерти Есенина, разразился руганьюпо адресу босяка и хулигана… А на панихиде тот же деятель, который вчера ругался в редакции, теперь распространялся о трагедии поэта. Все эти самодовольные лицемеры, отворачивавшиеся от Сергея при жизни здесь, среди нас, в Баку, — теперь говорили о потере величайшего русского поэта (…) Слишком было тяжело, даже не от самой потери, а от всей этой гадости неудержимого словоблудия». А закончил он такой фразой: «Было жаль, что Сергей не может прийти сюда и запустить во всю эту публику увесистой бутылкой».
