я в Акатуе в среду сосланных за революционные дела… Кого только там не было: поляки, мечтавшие о восстановлении своей Речи Посполитой, итальянцы-гарибальдийцы, приехавшие помогать полякам, наши каракозовцы!.. И все – народ хороший, но все – зеленая молодежь. Одному мне под пятьдесят. Оглянулся я на себя и говорю: ах, старый дурак, куда тебя занесло. Ну, и стыдно стало…» [407] Иллюзий революционной борьбы никогда и не было, но ушла даже надежда на возможность реформ. Если поначалу он надеялся на правовое начало, которое рано или поздно победит, то и от этой иллюзии он освободился. Во второй половине 70-х и начале 80-х он, казалось бы, был забыт. Даже в народовольческом приговоре Александру II среди прегрешений царя имя Чернышевского не было названо.
Как писал Короленко, Чернышевский обратился с убедительной просьбой к молодежи не делать более попыток его извлечения из вилюйской пропасти, «и письмо его в таком смысле было напечатано в 70-х годах в заграничных изданиях. В последующие годы о Чернышевском говорили все меньше и меньше, а в печати самая его фамилия признавалась “нецензурной”. Его “Что делать?” читалось и комментировалось в кружках молодежи, но лучшие его произведения, вся его яркая, кипучая и благородная деятельность постепенно забывалась по мере того, как истрепывались и становились библиографической редкостью книжки “Современника”. О самом Чернышевском доходили до нас смутные, сбивчивые слухи. <…> Один из этих слухов проводил Чернышевского в могилу. Говорили, что умственные способности его угасли и даже – что он помешанный» [408]. Вполне мифологическая фигура, реальность ушла. А с 1878 г. после запрещения не касаться в письмах предметов посторонних, он на полгода вообще прекратил всякую переписку. «Его мы успели забыть», – заметил Короленко. А он сам держался лишь чувством достоинства и независимости. До ссыльного Короленко порой доходили и некоторые факты вилюйской жизни НГЧ, что позволило ему с невероятным уважением и пониманием сказать об этом узнике: «Было очевидно, что этот человек удивительно владеет собой, держит себя в руках и не дает тяжелому и безжизненному отупению далекого захолустья победить свой могучий ум и здравый смысл, который всегда отличал его и прежде, служа главным орудием его в полемике “с псевдоучеными авторитетами”. Но сколько силы растрачено в этом пустом пространстве на бесплодную борьбу с мертвым болотом! Я видел людей, которые прожили в сибирской глуши гораздо меньше Чернышевского и не в таких условиях, и на них подчас не оставалось человеческого облика. Однажды, на Оби, к пароходу, который вез новую партию ссыльных и пристал к обрыву берега, чтобы набрать дров, вышли из ближайших остяцких чумов несколько остяков и остячек с детьми. Один из этих дикарей, одетый, как и другие, в звериные шкуры, с лицом, покрытым целым слоем жиру и дыма, увидев на барже “политических”, заговорил с ними по-русски. Оказалось, что это тоже политический ссыльный, поселенный среди остяков. Одна из остячек, бессмысленно глядевшая на чуждых людей, была его жена, а маленькие дикари, прижимавшиеся к ней, его дети. Со слезами на глазах он прощался с незнакомыми товарищами, когда баржа тихо отчаливала от кручи, чтобы пуститься далее по широкой и пустынной Оби, и в его речи слышалось, что он уже разучивается говорить по-русски. <…> Нужно было обладать могучим умом Чернышевского, чтобы не поддаться одиночеству долгой сибирской ссылки, без товарищей и друзей. Он не поддался и, насколько среда была к этому способна, подымал ее до себя» [409]. Выдержал бы кто еще такое – сомневаюсь! Есть сила духа, которая при всех возможных в человеке слабостях была невероятна! Но иногда кажется, что и слабостей, кроме безумной любви к жене, и не было у него.
Он общался с женой жандарма довольно миролюбиво, даже приятельски, рыл канавки, собирал грибы, знал, что император убит, но уже настолько свыкся с этой жизнью вне умственных интересов, что даже не задавал больше никому вопросов об улучшении своей участи. А.Н. Пыпин писал письма, но ответы были равнодушно отрицательные. В сентябре 1881 г. через полгода после убийства Александра II французский писатель Л. Ратисбон на Венском международном конгрессе литераторов рассказал о судьбе Чернышевского и предложил обратиться к русскому правительству с просьбой о помиловании вечного узника. Хотя уж во Франции должны были помнить о судьбе Железной маски. Неизвестному, которому не было прощения, – и непонятно за что.
И вдруг в августе 1883 г. что-то происходит, опять же в духе романов Эжена Сю и Александра Дюма. Рассказ жены жандарма, который может показаться фантастическим, если бы не простодушие и литературное невежество рассказчицы: «С мужем Чернышевский тоже был дружен, потом даже с другими жандармами, которые за ним приехали, не хотел ехать из Вилюйска. Все просил мужа ехать с ним…
– А как освободили Чернышевского?
– Освободили так: из Иркутска приехали два жандармских унтер-офицера, привезли с собой бумагу мужу и сказали пароль. Хотя они были знакомые и бумаги все были, но без пароля муж не допустил бы их к Чернышевскому (выделено мною. – В.К.). Когда приехали жандармы, они пришли пешком к тюрьме, вместе с исправником и его помощником.
Увидав идущих, муж немедля запер тюрьму и выставил караул. Караул не допустил жандармов и исправника к тюрьме. Когда сказали пароль, то допустил. Пароль у мужа был записан, и он его помнил. Вошли в комнату мужа, подали бумагу от иркутского жандармского полковника об освобождении. Кроме нее, было запечатанное письмо на имя Чернышевского. Муж думал, что лично от государя, сам Чернышевский так и говорил, то высочайшее повеление. Как только ему подали письмо. Чернышевский начал плакать! То захохочет, то снова плачет! И начал он просить, чтоб его сейчас же везли. Муж стал уговаривать его уложиться, приготовиться к дороге и дать жандармам отдохнуть. Он согласился. Чернышевский пошел со всеми попрощаться…» [410]
Выделенные строчки фантастичны. Значит, двенадцать лет хранился пароль и передавался от жандарма жандарму. Есть еще пара воспоминаний, добавляющих краски к этому эпизоду. К примеру, рассказ помощника исправника, который устраивал переезд Чернышевского в Якутск. Поразительно, но Чернышевский был уверен, что его загоняют за новый Можай. «Исправник ушел, а я возвратился к Николаю Гавриловичу, который, увидав меня одного, спросил: “А где же тот?” и, получив ответ, что ушел, попросил меня сесть, сказав: “Ну, теперь можно поговорить. Скажите, пожалуйста, что хотят со мною сделать, куда отправляют, снова в крепость, или что другое? Из слов исправника я ничего не мог понять, я просил его показать мне ту бумагу, о которой он мне что-то говорил, он отказал мне в этом,
