Генерал Середа в отставке, живет на Украине. Дочь его учится в МГУ. Воронин работает заготовщиком на обувной фабрике в Иванове. Он женился и, кажется, имеет уже двух детишек.
Крепко обнимаю вас, дорогой друг.
Ваш С а ш а М е щ е р с к и й
1949 - 1955
КОММЕНТАРИИ
Д о м н а п л о щ а д и. - Впервые: сборник Литературная Москва. М., Художественная литература, 1956. Роман написан как продолжение "Весны на Одере".
В январе 1950 года писатель еще не был уверен, что будет писать продолжение, хотя и не исключал возможность показать дальнейшую судьбу Лубенцова "в качестве военного коменданта одного из городов оккупированной Германии" (из ответа читателям 10 января 1950 г.). А осенью 1950 года, когда к Казакевичу в деревню Глубоково приехал А. Медников, писатель уже читал ему главы из романа (Воспоминания о Эм. Казакевиче. М., Сов. писатель, 1984, с. 239 - 240). Однако работа над романом затянулась. Отвлекали другие замыслы. В частности, была написана повесть "Сердце друга", начата работа над многотомной эпопеей "Новая земля". Намерение закончить роман ни в 1952, ни в 1953 году не осуществилось. В апреле 1953 года Казакевич делает в дневнике запись о том, что начинает форсировать "Дом на площади". И в авторском плане на конец 1953 и весь 1954 год на первом месте стоит: "Закончить роман "Дом на площади" (дневниковая запись от 11 ноября 1953 г.). Обилие начатых работ тормозило дело. 21 ноября 1953 года писатель признается: "Уединившись на дачке, я как буриданов осел сижу среди начатых рукописей и не знаю, какую делать раньше. За какую ни возьмешься - интересно, а потом вспоминаешь другую - и тоже интересно. Надо ждать, какая зажжет настоящим огнем сердце?" Среди начатого и рукопись "Дома на площади". К ней в конце 1953 года мысль писателя, как это видно по дневнику, возвращается все чаще.
Несомненно, важным импульсом в работе стала поездка в Германию в 1954 году, освежившая давние впечатления о ней.
Имея в виду характер работы над романом, Казакевич 30 декабря 1953 года писал: "Еще ничего почти не написано набело, все - сплошной черновик; идет захват территории, закреплять ее буду после. Пока у меня работа более административная, чем художественная: я воображаю, с какими проблемами сталкивается комендант и что бы я на его месте сделал во всех случаях; я создаю образ идеального, вернее - отличного коменданта; я, иначе говоря, воображаю себя комендантом. Идет создание воображаемой жизни, которая является материалом для будущего романа" (Вопросы литературы, 1963, No 6, с. 162).
Задача воображать себя комендантом была облегчена тем, что Казакевич в 1945 году некоторое время сам был комендантом немецкого городка Альберштадт и своими глазами видел деятельность Советской Военной Администрации в других немецких городах. Н. Пономарев, один из фронтовых друзей писателя, убежден, что последнее обстоятельство весьма способствовало удаче "Дома на площади". Он вспоминает о том, как Казакевич интересовался деятельностью первых советских комендатур и как они вместе ездили в г. Косвиг, где на посту коменданта был капитан Виктор Черевичко, бывший офицер того разведотдела, в котором воевал и Казакевич. Резиденция Черевичко помещалась на площади города в небольшом особняке (Воспоминания о Эм. Казакевиче, с. 184 - 185).
Если судить о характере замысла романа по некоторым дневниковым записям писателя, то может показаться, что он хотел придать новой книге слишком утилитарное значение и именно с ним связывал ее общественное звучание. Из записи от 26 ноября 1953 года: "...Моя вещь будет иметь ярко выраженную политическую нагрузку. Она будет учить тому, каковы должны быть советские люди за рубежом своей родины. Разве это не благородная задача? Разве не нужно настоятельно и страстно учить этому многих и многих людей? Разве это не даст свои плоды и не понадобится в будущем? А если это будет сделано с душой и мастерством, чего же боле? К тому же в контексте, столь богатом возможностями, будет много настоящей правды по этому поводу". И тут же: "Я сам дал себе государственный заказ и ничего худого не вижу в этом". И еще о том же: "Это будет настольная книга "Наставление по комендантской службе". Никто лучше не служил общему делу, чем я этой книгой. И это будет художественно, почти уверен". Однако в окончательном виде роман вышел далеко за рамки первоначального замысла. Казакевичу удалось подняться до широких обобщений, относящихся к трудностям послевоенного устройства мира и незыблемости гуманистических принципов, которыми руководствуется настоящий советский человек, коммунист, в любых обстоятельствах жизни.
Две тенденции нашли свое отражение в процессе работы над романом. Одна обнаруживает как раз стремление писателя выйти из границ "наставления по комендантской службе". Недаром в третьей части романа против первоначального плана выросло значение "дела Лубенцова" со всеми его драматическими поворотами. Другая тенденция состояла в намеренном сужении общего исторического и политического фона за счет тех событий, которые оставались внешними и не поддавались включению в непосредственный сюжет. Так, в первой части сокращалась глава о Потсдамской конференции и при подготовке романа к отдельному изданию была исключена вовсе. Во второй части первоначально планировался рассказ о Нюрнбергском процессе, в третьей - глава "Черчилль в Фултоне". При завершении романа писатель от этого отказался.
Намерение создать образ "отличного коменданта" было реализовано, но в соответствии с писательской тягой к обобщению привело к воплощению его представлений об образе положительного героя как реальности, которую художник обязан увидеть. Свои представления Казакевич формулирует как раз в пору работы над романом: "Это человек сложный, умный, мыслящий, деятельный, страдающий, как и полагается человеку при встрече с недостатками, неполадками, при столкновениях со старым, которое кое-где еще сильно; но не опускающий руки, готовый драться за коммунизм; человек, полный оптимизма; человек - светлый, прекрасный, хотя и обыкновенный".
Критика, в общем хорошо принявшая роман, все-таки ставила Казакевичу в вину то, что он наделил Лубенцова своими мыслями и тем ограничил свободу проявления характера. Писатель и впрямь использовал Лубенцова в качестве своего союзника по решению многих вопросов политики и морали, к которым был прикован всем своим партийным сердцем. В то же время образ Лубенцова не был просто художественной иллюстрацией дорогих писателю мыслей, он доказывал правоту своих идейных позиций каждым своим шагом, каждым поступком завоевывал право поступать так, как считал нужным.
Некоторые рецензенты выражали неудовольствие безгрешностью, ангелоподобностью Лубенцова. Л. Фоменко, например, видела в этом причину потускнения героя в конце романа (Л. Ф о м е н к о. Доверие и бдительность. - Дружба народов, 1956, No 8). А. Эльяшевич сетовал на то, что герой лишен возможности развиваться, а развиваться, по мнению критика, он обязательно должен, чтобы быть истинным (А. Э л ь я ш е в и ч. Герои истинные и мнимые. - Звезда, 1958, No 2).
