Но все прекрасные слова и веские доводы не смогли ее никоим образом утешить и придать ей терпения. Посему, откланявшись и продолжая проливать бесценные слезы, она удалилась в свои покои, до дверей которых государь проводил ее сам, а на следующее утро, перед своим отъездом, навестил ее там, чтобы проститься, но не услышал в ответ ничего, кроме смиренной пени. Видя, как ее дорогое дитя увозят во Францию, она, со своей стороны, решилась покинуть Лотарингию и отправиться во Фландрию к своему дяде-императору (как сладко звучат самые эти слова!), а также к кузену своему, королю Филиппу, и коронованным тетушкам (какие титулы и сколь славное родство!), что тотчас и сделала; и оставалась там, пока меж французским и испанским государями не воцарился мир и христианнейший монарх не отплыл морем в свои владения.
Тому примирению она способствовала по мере сил, то есть всем, чем только можно: поскольку посланцы — как одной, так и другой стороны, — претерпев многие беды и лишения в Серкане, провели несколько дней, будто ловчие, рыская за пропитанием и потому не продвигаясь ни на шаг в переговорах, она, ведомая внутренним чувством или божественным озарением, а может подвигнувшись на то из благочестивого рвения и прирожденного здравомыслия, взяла дело в собственные руки и повела его так, что добилась его разрешения, благодетельного для всего христианского мира. Меж тем, как поговаривали, вряд ли нашелся бы еще кто-нибудь, кто бы смог так легко сдвинуть столь тяжелый камень и прочно укрепить на надлежащем месте. Воистину она оказалась очень искусной и опытной и располагала неоспоримым влиянием, каковыми свойствами малые и сирые людишки, без сомнения, не обладают. С другой стороны, ее кузен король мог полностью довериться ей и полагался на нее, считая достойной этого, а потому любил и ценил и относился к ней с душевной расположенностью, всячески способствуя блеску и процветанию ее двора, каковой вовсе бы потускнел; однако, насколько мне известно, с тех пор он не поручал ей ничего важного, не слишком заботился о ее владениях в герцогстве Миланском, доставшихся ей от первого мужа из рода Сфорца; и мало того, как меня уверяли, некоторые из них урезал в свою пользу.
По слухам, после разлуки с сыном она затаила злобу на господина де Гиза и его брата-кардинала, обвиняя их в том, что именно они внушили нашему королю такое решение и сделали сие в угоду своему честолюбивому желанию видеть собственного кузена в тесной близости от трона и соединенного с королевской ветвью брачными узами; а также в отместку за то, что несколько ранее она расстроила брак меж собой и Гизом, насчет которого уже была договоренность. Движимая своим крайним высокомерием, она во всеуслышание объявила, что никогда не выйдет замуж за младшего в семействе, где состояла в браке со старшим; подобного отпора господин де Гиз не мог ей спустить, хотя ничего не потерял, если учесть, на ком он женился позже: его супругой стала особа из весьма прославленного рода, внучка короля Людовика XII, одного из самых добрых и мужественных государей, что сидели на французском престоле; к тому же его суженой стала одна из самых красивых женщин во всем христианском мире.
По сему поводу мне рассказывали, что, когда две эти принцессы встретились впервые, они долго и со вниманием изучали друг друга: то вперяя очи прямо в лицо собеседницы, то бросая тайком взгляд, то следя друг за другом краешком глаза. Можно вообразить, какие мысли при этом рождались в их прекрасных душах: их чувства мало отличались от умонастроения Сципиона и Ганнибала перед африканским сражением, которое должно было решить судьбу Рима и Карфагена. Африканец и римлянин точно так же около двух часов прощупывали друг друга мелкими наскоками, а сблизившись, на какое-то время застыли, восхищенные зрелищем блистательного противника, столь прославленного великими деяниями; и видом ратников, их оружием и воинской сноровкой; а постояв так, решились на переговоры, — что прекрасно описано у Тита Ливия. Сколь благостна добродетель, одним видом своим способная одолеть старинную ненависть, как и красота — возобладать над ревностью, что и произошло, как я уже поведал, меж двумя принцессами и обворожительными женщинами!
Конечно, их красоту и обворожительность можно было бы счесть равными — хотя здесь госпожа де Гиз чуток обошла соперницу, но, к счастью, только в этом, оставив той в удел большую славу и более твердый, надменный нрав; ибо герцогу досталась самая мягкая, нежная, застенчивая и любезная супруга, какую только можно отыскать, хотя наружно являвшая немалую храбрость и напускное высокомерие. Природа создала ее совершенной, помимо высокого роста и изящного сложения наделив ее величавостью; так что одного взгляда на нее было достаточно, чтобы хорошенько подумать, прежде чем с нею заговорить; но если преодолеешь опасения — то смутишься ее мягкостью, великодушием и трогательной простотой, унаследованными ею от деда, бывшего добрым отцом своим подданным, и от благотворного французского воздуха. Хотя верно и то, что, когда было надо, она умела дать почувствовать свое высокое положение и выглядеть достойной славы предков. Впрочем, надеюсь поговорить о ней особо в ином месте.
Напротив, честолюбие ее лотарингской светлости несколько перехватывало через край. Я имел однажды случай убедиться в этом сам, когда королева Шотландская, овдовев, предприняла путешествие в Лотарингию, где я в то время обретался; там я и подметил, что ее вышеупомянутая светлость стремилась всеми способами превзойти и затмить величие своей гостьи. Но та, отличаясь силою и твердостью духа и будучи ловкой светской искусницей, не позволяла хозяйке возвыситься над собой хотя бы на кончик мизинца, сохраняя притом внешнюю мягкость, — тем более что ее дядя-кардинал успел предупредить племянницу о заносчивом норове лотарингской властительницы и подсказать, как совладать с ним. Принцесса так никогда и не смогла обуздать своих чрезмерных притязаний и как-то раз решилась помериться силами с самой королевой-матерью, да не на ту напала: матушка нашего государя умела быть самой надменной из женщин, каких только видывал свет, что подтверждали мне многие вельможи, очевидцы ее подвигов; а когда требовалось сбить спесь с кого-либо, кто слишком выпячивался, она умела устроить так, что тот был готов буквально сквозь землю провалиться; при всем том с ее светлостью она повела себя, по видимости, не слишком надменно, выказывая, как ее ценит, и воздавая должное ее совершенствам, но, держа все время на короткой привязи, то ослабляя, то натягивая повод — чтобы бедняжка не задохнулась, но и не вздумала брыкаться, — частенько приговаривала (я собственными ушами это слышал): «Вот самая кичливая из всех виданных мною женщин!» Дело было в Реймсе на короновании покойного нашего государя Карла IX, куда пригласили и ее светлость. Когда она вступала в город, то не пожелала ехать верхом, сочтя сие недостаточно подходящим ее титулу и достоинству, а пересела в великолепный дорожный возок, весь обитый черным бархатом в знак вдовства, влекомый четырьмя самыми прекрасными белыми турецкими жеребцами, каких только можно вообразить; причем запряжены они были не цугом, а четвериком в ряд, словно в триумфальной колеснице. Она восседала у дверцы в великолепном бархатном одеянии — правда, тоже черном, — зато ток на голове был бел и чрезвычайно искусно украшен. У другой дверцы сидела одна из ее дочерей, потом ставшая герцогиней Баварской, а меж ними — статс-дама, принцесса Македонская. Королева пожелала увидеть, как та с этаким триумфом подкатывает к замку, и, подойдя к окну, чуть слышно промолвила: «Ну и честолюбие у этой женщины!» А после, когда гостья вышла из возка и поднялась наверх, королева-мать пошла к ней навстречу и выслушала ее приветствие на середине залы, по крайней мере гораздо ближе к входным дверям, чем обыкновенно было принято. Она очень приветила гостью, позволив ей делать что вздумается, а при ее-то власти, тогда безграничной по малолетству государя, это была большая честь, оказанная ее светлости. Все придворные, великие и малые, не могли на нее налюбоваться, восхищаясь ее красотой и осанкой, хотя года ее уже близились к закату: она готовилась перевалить через четвертый десяток, но ничто в ее чертах не увяло и не стерлось, ибо ее осень оказалась краше иного лета. Принцесса эта достойна всяческих похвал за то, что, сохранив былую красоту, нерушимо и незапятнанно пронесла до могилы свое вдовство и верность покойному супругу.
