Можно сказать, что император принадлежал к типу тех людей, которых во время революции называли «аристократами». Его рассуждения наводили даже на мысль, что такие взгляды были у него еще до его прихода к власти, хотя не всегда они лежали в основе его поведения. Роялист из хартуэллского двора не мог бы говорить о Бурбонах, о революции и ее бедах с более ярко выраженным чувством и с более искренним сожалением, чем император, но он всегда дополнял эти рассуждения соображениями государственного человека и подчеркивал, что надо воспользоваться всем тем, что революция дала великого и полезного.
— Это, — говорил он, — новая эра, она дала новую закалку Франции, страдавшей под владычеством временщиков, королевских любовниц и тех злоупотреблений, которые следуют за ними по пятам. Чтобы положить конец революции, надо сделать сплав из всех убеждений и пользоваться людьми самых противоположных взглядов. Это значит самым убедительным образом доказать, что правительство чувствует себя сильным. Тогда оно само дает направление, а не получает его.
В общем император мало уважал людей. Он редко хвалил кого-нибудь, даже тех, кто особенно отличился, если только это не было в тот момент, когда ему нужно было, чтобы они отличились еще больше. Но зато, очевидно из своего рода чувства справедливости, он слабо бранил или даже совсем не бранил тех, кто действовал плохо, если только дело не имело слишком серьезного значения. Известную роль в этой наружной снисходительности играла, бесспорно, мысль, что впоследствии эти люди смогут действовать лучше, ибо даже в тех редких случаях, когда император свирепствовал, это длилось недолго. Если он смещал кого-нибудь за серьезный проступок, то всегда только временно.
— Государи, — говорил он, — никогда не должны отнимать у человека всякую надежду на прощение.
Прегрешения против деликатности, отсутствие вежливости и хороших манер коробили его, хотя в этом отношении он не получил в детстве особенного воспитания, и сам он, выступая всегда на политической сцене, ничуть не заботился проявлять в этой области те качества, которых требовал от других. В частных разговорах он горько жаловался на свои неприятности, особенно любил жаловаться на своих приближенных, в том числе на князя Невшательского, Дюрока, на министров и начальников различных ведомств, будто они ему плохо служат. По тому, что император говорил мне о них, я часто мог судить, что именно он — с гораздо большим основанием — говорит им, вероятно, обо мне. Было бы, однако, неблагодарностью с моей стороны забывать те похвалы, которыми император в мое отсутствие часто осыпал вверенное мне ведомство. Строго говоря, это делалось для того, чтобы еще больше подогреть рвение и в то же время косвенно покритиковать кого-нибудь другого. Он любил противопоставлять друг другу начальников различных отраслей администрации. Император не был бы недоволен, если бы они плохо уживались между собой, и я часто мог заметить, как он делал все возможное для того, чтобы Дюрок и я чувствовали друг к другу зависть и даже вражду.
Мало уважая людей, император обычно не требовал от них больших достоинств и добродетелей, чем они, по его мнению, имели. Он ничего не забывал, но не был злопамятен. Никогда не преследовал кого-либо из личной ненависти. Он во всем руководствовался интересами своей политики. Можно сказать, что в нем не было ни ненависти, ни мелких страстей, и, судя по всему, его снисходительность или безразличное отношение к людям объяснялись его невысоким мнением о человеческом роде. Если политические соображения часто заставляли его быть милосердным, то некоторую роль в этом играло также и его чувство. А его чувства были лучше, чем он хотел показать. Впрочем, в его милосердии большую роль играло его убеждение в том, что людей толкают обстоятельства.
Мало было людей, о которых император не разговаривал бы со мною; он говорил со мною обо всех, начиная от его жены и европейских государей и вплоть до самых скромных частных лиц. И я часто мог заметить, что от него ничего не ускользало. В частной жизни он проявлял не больше благодушия, чем в политических делах. Все истолковывалось им против ближнего. Держась всегда, словно он на сцене в роли императора, он думал, что и другие разыгрывают с ним заученные ими роли. Поэтому его первым чувством всегда было недоверие, — правда, только на мгновение. Потом он менял отношение, но всегда надо было быть готовым к тому, что его первое представление о вас будет мало приятным, а может быть, даже и оскорбительным для вас. Всегда подозревая, что под вашими замечаниями или предложениями скрывается какой-нибудь личный или тайный интерес, независимо от того, друг вы или враг, он путал сначала друзей с врагами. Я часто испытывал это и могу говорить об этом с полным знанием дела. Император думал и по всякому поводу говорил, что честолюбие и интерес — движущие мотивы всех поступков. Он редко поэтому допускал, чтобы хороший поступок был совершен из чувства долга или из щепетильности. Он, однако, замечал людей, которыми, по-видимому, руководили щепетильность или сознание своего долга. В глубине души он учитывал это, но не показывал этого. Он часто заставлял меня усомниться в том, что государи верят в возможность иметь близких людей.
Рыцарство, присущее французскому характеру, изысканная вежливость и грациозный благосклонный тон, притворно усваиваемый государями даже при разговорах с теми министрами, отставку которых они только что подписали, все это совершенно отсутствовало у императора. Он притворялся только тогда, когда речь шла об очень важных делах. Проникнутый, несомненно, сознанием своего могущества и своего превосходства, он не давал себе труда притворяться в обыденной жизни и часто даже в более серьезных делах. Часто также он был болтлив. Когда речь шла о делах, он обычно увлекался разговором и говорил больше, чем хотел и должен был бы сказать. Если бы в нем было немного той французской любезности, которая придает нашей стране ее особый колорит, то его обожали бы, и он вскружил бы все головы. Зато у него было прекрасное и редкое качество: он не любил перемен; он дорожил теми людьми, которых подбирал для себя, и предпочитал самый скверный инструмент наилучшему, лишь бы не менять его. Вас не баловали, но зато вы были уверены, что никакая интрига не может погубить вас в его мнении. Правительству было дано направление и твердые правила действия, и так как император правил сам, то судьба министров не могла зависеть от перемены системы. Чем больше на вас нападали перед императором, тем более тщательно он хотел удостовериться в правильности предъявляемых вам обвинений, и тем более упорно он хотел сохранить вас при себе.
