Но либо радость была недолгой, либо радовались все же не все. Большинство колоний в Атлантике, которые надлежало вернуть, англичане так и не передали французам. По этой и по целому списку других причин улучшение отношений между странами очень быстро сошло на нет.
В апреле 1803-го король снова сделал Питта премьером. Питт снова начал готовить войну, которая была объявлена 16 мая 1803 года. Причины ее Питт объяснял парламенту так: «Бонапарт захватил всю власть во Франции, разрушая мир жидким пламенем якобинских принципов». Мысль эту даже в парламенте разделяли не все: за войну проголосовали 367 депутатов, но немало – 67 – были против.
Война была объявлена, но воевать было некому! В Вене, несмотря на разгром 1800 года, звали Наполеона «театральный монарх» и полагали, что он ничего не знает, ни к чему не готов и бездействует, потеряв голову от стыда и затруднительности положения. Иначе говоря, они жили в заповедном мире своих грез, ожидая, что все развалится само собой. Терявший терпение Питт говорил: «Эти господа в Вене всегда отстают на год, на войско и на идею». Пруссия боялась, а Россия считала, что раз Наполеон пока не ее проблема, то он и не проблема вовсе.
При этом, занимаясь уговорами, Питт знал, что Наполеон-то занят конкретными делами: с июня в Булони началась подготовка грандиозного десанта, в котором предполагалось собрать более 150 тысяч человек для переброски в Англию. Булонский лагерь, мягко говоря, нервировал Питта и Англию. Сухопутной армии королевство по сути не имело. По всей стране записывались добровольцы, в скором времени набралось 300 тысяч людей, одетых в мундиры и кое-как умеющих маршировать, – но разве не разгонял Наполеон раз за разом армии посерьезнее? Англии снова нужны были штыки – чужие штыки.
20 марта 1804 года был расстрелян 32-летний герцог Энгиенский, сын герцога Бурбонского, внук принца Конде. Это вышло очень кстати, невероятно кстати, чересчур кстати. После этого у всех должны были развеяться последние надежды на то, что с Наполеоном удастся ужиться. И они пропали – хотя не сразу и не у всех.
В убийстве герцога обвиняют Наполеона. Однако вполне вероятно, что он виновен лишь постольку, поскольку в герцога стреляли солдаты его, Наполеона, армии. Логическая цепочка был такова: взятый 9 марта 1804 года Жорж Кадудаль без запирательств пояснил, зачем он в Париже: чтобы организовать убийство Первого консула и возвести на престол «французского принца». За несколько дней до этого был взят Пишегрю. Кадудаль был роялист, партизан и террорист. Пишегрю был бывший республиканский генерал, завоевавший в 1795 году Голландию, но потом уличенный в связях с Англией и осужденный за это на каторгу. С каторги – из Французской Гвианы – Пишегрю чудом бежал.
Двое этих людей были знаменитостями своего времени и уже хотя бы поэтому совсем не подходили для организации заговора. Эта акция была обречена на провал – так может, провал и был целью? Подсылая убийц, Питт наверняка имел программу-максимум (покушение удалось) и программу-минимум (покушение не удалось, но его попытка спровоцировала Наполеона на действия с необратимыми последствиями). Получилось – лучше некуда: герцог Энгиенский был выкраден с чужой территории, расстрелян впопыхах, с минимальными формальностями. Монархам Европы, которым уже приходилось наблюдать за скитаниями оставшихся без королевства неаполитанских Бурбонов, примеряя это на себя, теперь предстояло «примерить» нечто пострашнее.
Однако вышло странное: из европейских монархов не возмутился почти никто, а царем Александром именно в этот момент и вовсе овладели идеи построения всеобщего мира!
В ноябре 1804 года в Лондон прибыл Николай Новосильцов, член Негласного комитета, в котором при председательстве царя дискутировались разные идеи достижения мировой гармонии. Еще он назывался «Комитет общественного спасения». Была ли в этом названии доля самоиронии, выяснить нынче невозможно. Вопросы, которые должен был прояснить Новосильцов, царь видел так: «Почему нельзя было бы определить таким образом положительное международное право, обеспечить преимущество нейтралитета, установить обязательство никогда не начинать войны иначе, как по истощении всех средств, представляемых посредничеством третьей державы, и выяснив таким образом взаимные претензии и средства для их улажения?». Новосильцов должен был предложить «новый кодекс международного права» согласно которому каждое государство должно было состоять «из однородных народов, подходящих друг к другу и симпатизирующих правительству ими управляющему».
Идеализм Александра и отсутствие жажды мести вполне объяснимы, если допустить, что царь рассматривал организатором убийства герцога Энгиенского англичан, а не Бонапарта – хотя бы в виде версии. Со стороны Александра это было даже издевательство: Питт ожидал, что Россия пришлет солдат, а она прислала Новосильцова, который изводил Питта разным удивительным вздором. Немудрено, что Питт идею мировой гармонии не поддержал. Вернее, сказал, что Лига наций – это дело будущего, а с Наполеоном воевать надо теперь. Интересно представить его состояние: он ставил сразу на все – на красное, на черное, на зеро, и на цифры – и его ставка не играла нигде…
В отношении России у Питта были и опасения. Генри Киссенджер, американский госсекретарь времен холодной войны, так комментировал их: «Питт очутился в том же положении относительно Александра, в каком примерно через сто пятьдесят лет оказался Черчилль по отношению к Сталину. Питт отчаянно нуждался в русской поддержке против Наполеона, ибо не представлял себе, каким еще способом Наполеон может быть разбит. С другой стороны, он не более, чем позднее Черчилль, был заинтересован в том, чтобы одна гегемонистская страна сменила другую или чтобы Россия была наделена ролью арбитра Европы».
Не теряя надежды, Питт воздействовал на царя Александра через графа Семена Воронцова, тогдашнего русского посла в Лондоне.
– Нет человека в мире, который бы более моего был противником мира с Францией при том положении, в каком она теперь, – сказал Питт Воронцову. – Но если мы будем продолжать биться одни, то нашему народу это наскучит, а вы знаете хорошо нашу страну, знаете, что когда народ решительно чего захочет, то волей-неволей надобно подчиниться.
Ссылки на народ были бы для России экзотикой, так что Воронцов их не приводил. А вот все остальные мысли он разделял целиком и полностью. Брату своему Александру Семен Воронцов писал в сентябре 1804 года: «Если ничего не сделаете в течение 1805 года, то Бонапарт так утвердится и усилится, что Австрия еще менее посмеет двинуться. Пруссия еще более офранцузится. Бонапарт не теряет времени и приобретает силы в то время, как другие рассуждают только; и так как здесь уверены, что нечего больше бояться высадки французов, то вероятно, что англичане потребуют мира со страшным криком и мир будет заключен в 1806 году. Итак, если я останусь здесь будущий год и если к концу этого года не будет ничего устроено относительно континентальной коалиции, то я буду просить моего отозвания, ибо предмет, для которого и здесь, и в России уговаривают меня остаться, не будет существовать более».
