В некоторых случаях энкавэдэшники действовали просто иезуитски. Помню, было это в районе Вешенской, когда мы отступали за Дон. Послали группу разведчиков найти проходы из окружения. Они из какой-то хаты выбили итальянцев и взяли там итальянские консервы. Мы тогда постоянно голодали и сразу набросились на эту еду. Но тут же появились особисты: если, мол, разведчики пришли с итальянскими консервами, значит, итальянцы за что-то дали им эти консервы… Все понимали, что это — просто дикий абсурд, но никто ничего поделать не мог. Над разведчиками нависло тяжелое подозрение. А после разбирательства, которое таки состоялось, в разведку уже некому было идти. Да и незачем. Немцы так жиманули нас, что мы бросились через Дон вплавь. И живыми остались только те, кто умел хорошо плавать. Видя и зная все это, некоторые окруженцы, конечно, задумывались над тем, стоит ли пробиваться к своим, чтобы тебя без суда и следствия вывели на «последний парад»? Или лучше остаться где-нибудь в «приймаках»? И многие оставались у одиноких женщин. В зависимости от возраста потом выдавали себя или за мужей, или за сыновей. Правда, немцы быстро выявляли таких и никого из них в живых не оставляли.
«5 ноября Сегодня воскресения и день такой скучный которого я как бутто некогда не помню Целый день слонялся с угла в угол играл в карты и кое чего прыготовил к празнику а именно 2 литра водкы
6 ноября Напряженно готовлюсь к празнику Горилкы ещо достал со склада все получил и снес до цыгана повара Там у нас будет банкет
7 ноября Мы начали празновать 27-ю годовщыну октября а закончили кто чем Я именно похоронами своих лутших друзей которые погибли в зависленском плацдарме Кто не сочувствовал мне этим дал по голове и ушол на свою квартиру позно На квартире меня дожыдала погоревшая суседка Я ней и занялся до утра Чтобы патрули не тронули она осталась здесь ночевать»
— На сандомирском плацдарме, когда немецкие танки пропахали наш второй дивизион, некоторые оставшиеся в живых минометчики оказались в расположении 1-го Белорусского фронта, которым тогда командовал Рокоссовский. Рокоссовцы включили их в состав своих подразделений, а нам ничего об этом не сообщили. Но когда наши минометчики погибали, их трупы рокоссовцы передавали нам, и наш штаб оформлял документы на погибших.
Во втором дивизионе воевал мой самый близкий друг Лях. Среди погибавших у Рокоссовского было много моих хороших товарищей из второго дивизиона. Погибших мы всегда стремились хоронить сами. Штатная похоронная команда действовала просто варварски. Снимали с убитых капсулы, чтобы потом передать в штаб, а трупы обычно сваливали в одну яму и закапывали без всяких надгробий, как закапывают сдохших собак. Если убитых было много, мы тоже рыли братскую могилу, но каждого заворачивали в плащ-палатку или в шинель, над могилой всегда ставили традиционную деревянную пирамидку со звездочкой и на пирамидке прикрепляли дощечку с именами захороненных.
Конечно, за всю войну нам пришлось похоронить очень много наших солдат. И все-таки некоторые из них, даже мало мне знакомые, запомнились на всю жизнь. И сейчас перед глазами стоит лицо одного молодого парня. Пришел он в наш полк с очередным пополнением, я его и видел-то всего несколько раз. А однажды, в лесу, я показывал телефонисту, куда тянуть связь к штабу полка. И вдруг вижу, лежит этот парень на боку. На голове — каска. Рядом — винтовка. Думал, спит. Наклонился к нему, а он — мертвый. Нигде нет ни кровинки. Только над левой бровью маленькая треугольная дырочка. Причем дырочка под каской. Присмотрелся внимательнее: на ребре каски вмятина. Значит, осколок ударил снизу в ребро каски, срикошетил и — в лоб… Не хотелось верить, что он мертвый. Обычно у мертвых чернеет под глазами, а у этого парня — чистое лицо. Подошел телефонист с катушкой и тоже не верит, что парень мертвый. Наклонился, стал слушать сердце, потом пощупал пульс и говорит: «Надо же, я думал, устал солдат и спит. Даже руки под голову положил, чтобы удобнее было…» Через этот лес наши минометчики ходили в контратаку. Наверное, никто и не заметил, как свалило парня.
«8 ноября Сегодня продолжаем начатое газуем и очищаем головы после вчерашнего встретили по всем солдатским правилам»
— Многие офицеры не чурались солдат, часто праздники встречали вместе с нами. И пили по-солдатски много и закусывали тем же самым — свой офицерский паек выкладывали на общий стол. У нас строевые командиры держались к солдатам ближе, чем политработники. К примеру, заместитель командира по строевой части майор Чернуха почти все время находился вместе с нами. Если отлучался куда-то из расположения штаба, всегда брал с собой кого-нибудь из разведчиков. Я с ним провел много времени вместе и никогда не слышал от него окрика или грубого слова в адрес солдата. За такое же доброе отношение к нам мы уважали и майора Королева. Этим офицерам не надо было добиваться чего-то от солдат криком или угрозами, потому что каждое их слово для нас было законом.
А вот на политработников мне как-то не везло. Еще в саперном батальоне политрук Воробьев показал нам, какими могут быть политработники. Всегда говорил с солдатами так, словно газету читал или официальную речь с трибуны произносил. От него только и слышали: «Озверелый фашизм… Озверелый фашизм…» Бывало, заснешь на политзанятиях, а Воробьев разбудит и спрашивает: «О чем, товарищ боец, я сейчас говорил?» Солдат бойко отвечает: «О том, товарищ политрук, что озверелый фашизм посягнул на нашу Родину, хочет превратить нас в рабов…» и так далее. Воробьев удивляется: вроде бы спал боец, а все услышал и запомнил.
Политрук постоянно держал с нами непреодолимую дистанцию. Под Сталинградом — уже, казалось бы, навоевались, нанюхались вместе-то пороху — он обращается к нам: «Вы хоть знаете, кто вы такие?..» Отвечаем: ясно кто — солдаты мы. «Нет, вы не просто солдаты, вы надежда своего народа на избавление, вы щит первой в мире страны социализма…» Слушать такое было просто противно.
Когда в первом бою 27 июня 1941 года немцы нас сильно прижали, Воробьев порвал свой партбилет и выбросил в лесу. Это видели наши саперы. Но почему-то Воробьеву это простили. Правда, партбилет не восстановили, а в должности политрука оставили. Какой же он политрук, если из партии фактически выбыл? Да и что же это за партия, если одних карает без вины, как моего отца, а другим прощает даже предательство? Кстати, позже, уже в минометном полку, наш особист капитан Трусов уговаривал меня вступать в партию. Но я отказывался: мол, образования маловато, получиться надо. Не знал Трусов ничего о судьбе моего отца, а то и в разведчиках мне бы не быть…
