Но глухой председатель или не расслышал моих слов, или их не понял. Так я и докончила свою речь под звуки этого кошачьего мяуканья. А после окончания лекции:
— Почему же вы никого не послали унять большевиков, которые безобразничали под окнами? — спрашиваю я у председателя.
— Какие большевики?
— Да те, что под окнами безобразничали.
— О, нет, — сказал председатель. — Это же были кошки.
В ту же минуту, почтительно согнувшись, подошел к Мак Фаррену его секретарь:
— Сэр, — сказал он, — вот что оказалось на каждом столике! — и он протянул Мак Фаррену листок. Это была типичная нахальная коммунистическая листовка.
С лекции я возвращалась в автомобиле Мак Фаррена. С двух сторон на подножках стояли полицейские.
Оказалось, что лекция имела успех. Ярроу с восторгом мне сообщил, что меня приглашают в университет Майами и еще в два места читать лекции. Кроме того, намечается поездка в Ки Вест, где мы должны были с сенатором Кулид–жем ловить рыбу. Но все наши планы расстроились — я заболела. У меня опять сделались страшные боли в желудке. А вскоре после этого надо было ехать обратно, так как у меня уже были назначены три лекции в Северной Каролине.
Из дневника 1937 года. Апрель.
«Неужели большевики имеют такую силу гипноза на мир? В чем дело? Когда документально доказано в печати, что Сталин, Литвинов — бывшие экспроприаторы, когда иностранные корреспонденты установили, что правительство Сталина не только в продолжение многих лет терроризирует население, но искусственно создало голод, погубило на Украине миллионы людей, экспортируя пшеницу и рожь и в то же время предавая суду людей за каннибализм, что оно в год неурожая вывезло 160 миллионов пудов зерна, а на следующий год 39 миллионов, когда люди несомненно знают, что, где только появляются советские агитаторы, там горе, убийство, предательство и зло, точно дьявольская крамола разрушает целые народности, сея смуту и раздоры, знают, что все, что есть наивысшего в мире — религию, философию, искусство, большевики топчут и поносят, — люди с пафосом восклицают: «Мы восхищаемся великим экспериментом, мы заинтересованы, мы взволнованы, мы потрясены сдвигами и достижениями, которых добился великий вождь Сталин!»
Стыд и позор миру, который в Лиге Наций обсуждает вопросы всеобщего мира вместе с Литвиновым, слугой кровопийцы Сталина! Стыд и позор правительственным деятелям, позволяющим себе серьезно считаться с правительством Сталина! Стыд и позор нам, русским, допустившим, чтобы нашим народом правили убийцы, грабители и разбойники, подобные Сталину!
Неужели мир и сейчас так же безразлично–постыдно будет относиться и поддерживать рабство, в которое попал русский народ? Неужели не поймет, наконец, что такое большевики? Газеты в заголовках печатали об убийствах одних разбойников другими, а почему все газеты молчали и молчат об убийствах и терроре, который 20 лет длится в России?
Христианские организации, молодежь, почтенные профессора с гордостью называют себя радикалами и сочувствуют советскому правительству, Сталину, советскому Нерону, обезумевшему и залившему Россию кровью, отнявшему у народа решительно все свободы. Стыд и позор этим псевдорадикалам, обманутым или обманывающим общество!
Но Бог поможет нам. В конце концов, изведется нечисть, освободится русский народ, вскроются темные дела разбойников и позорным клеймом запечатлеется деятельность тех, кто помогал этим разбойникам!»
На душе было невесело и смутно. Кроме того, что беспокоили мировые события, я совершенно не знала, куда и как приложить свои силы. Вернувшись из Флориды, мы не сразу поехали на ферму. Мы все–таки решили попытаться найти работу в Нью—Йорке. Мы просили Марту найти нам квартиру в Нью—Йорке. Но каков был наш ужас, когда мы узнали, что Марта сняла квартиру на 120‑й улице Ист, в негритянском квартале, около Мадисон авеню.
Мы прожили там не долго. Все мое существо протестовало против городской жизни, среди подонков человечества. Вечером даже нельзя было выйти в парк. За Ольгой гнался какой–то негр, когда она гуляла в сумерки с Вестой. Веста же спасла — не подпустила близко…
Почему же, почему я живу в этой дыре на 120‑й улице, среди чуждых мне и страшных людей, негров, мексиканцев? Что это: гордость, презрительное отношение сверху вниз к черной или желтой расе? Нет, нет… Не к расам, а ко всему городскому, испорченному. По ночам дикие, отчаянные крики. Что случилось? Я видела, как два негра тащили девушку в автомобиль — она отбивалась, кричала. Я видела, как в темном угла сада взрослый человек прижимал к себе девочку, тоненькую, маленькую, как куколку, она вырывалась от него, но он успокаивал ее и держал… крепко. Наверху над нами стук, возня, глухие удары, жуткие, душу раздирающие крики — это пьяный муж, возвратившись домой, бил свою жену. Это повторялось почти каждый день.
«Зачем, — думала я, — я трачу, может быть, последние годы моей жизни, не работая, ища заработка вдали от божественной природы, тишины, покоя, без творчества, которое дает силу жизни и которому так трудно приспособиться в этом городе греха, порока, смрада и ничтожной суеты. Все мое нутро возмущается, ропщет. Жизнь моя проходит в беготне по городу в тщетных поисках работы.
Собвей. Несется, громыхает, раскачиваясь, поезд под землей. Лица смятые, усталые, хмурые и нездоровые. Читают газеты, дремлют. На остановках спешат, толкаются. Толкаюсь, спешу и я… Куда? Зачем? Контора по найму. Нет, нет, больше я не могу. Сотню кур, небольшой огород, овощи свои… Опять на ферму. Проживу как–нибудь. Ольга уехала под Нью—Йорк, нашла работу, а мы с Мартой, забрав Весту, которая радовалась не меньше нашего, уехали на ферму.
1938 год. Настроение подавленное. Я устала физически. Но, несмотря на тяжелый труд, на материальные неудобства, тесные помещения, отсутствие ванны, скудную одежду, я все же люблю свою ферму…
Полученная из Европы телеграмма в корне изменила мою жизнь. Телеграмма эта извещала меня о приезде Та–тианы Алексеевны Шауфус, с которой я не виделась 18 лет.
Я встретила ее на маленькой станции Мериден, расположенной в 15 милях от фермы. Татиана Алексеевна была страшно огорчена моей ветхой одеждой и заметила, что на ногах у меня разные чулки, парных у меня тогда не было.
Я знала Татиану Алексеевну еще по Москве: она и ее друг Ксения Андреевна Родзянко — обе краснокрестов–ские сестры милосердия — любили приходить ко мне в Мерзляковский переулок, где была штаб–квартира общества изучения творений Л. Н. Толстого, подготовившего первое полное 92-томное издание сочинений моего отца. Я жила рядом с редакционной комнатой и, что было тогда редкостью, в квартире была горячая вода и ванна. Сестры приходили ко мне мыться.
