Буквально через несколько дней после прибытия в Белую армию Эфрон получает командировку в Москву – сформировать московский полк и по возможности добыть для него деньги. Все это нам известно из его документального очерка «Декабрь» (1917 г.), написанного уже после Гражданской войны, а опубликованного впервые только в 1992 году. Об этой же поездке и рассказ С. Эфрона «Тиф» (1926 г.), где в образе главного героя, Василия Ивановича, автор изобразил себя. Василий Иванович в пути заболевает тифом. Но вряд ли этот факт документален. Тиф не проходит быстро и бесследно. А никаких свидетельств о том, что Сергей Яковлевич приехал в Москву больной или полубольной, нет. Но как протекает эта болезнь, он знал не понаслышке. Тифом Эфрон переболеет потом – уже вернувшись в армию.
В Москве, несмотря на очевидную занятость своими делами, он все-таки зашел к сестрам, с которыми познакомился несколько месяцев назад. Там выясняется, что их тетушка хорошо знала его мать. «Его, по-видимому, особенно поразило, что воспоминание о ней (матери. – Л.П .) пришло, когда он этого совсем не ждал и в момент, когда он стоял перед решением важных для себя вопросов жизни. Он пробормотал что-то вроде: «Теперь, именно теперь!»
<…> Весь вечер был проникнут какими-то диккенсовскими настроениями, идущими прямо вразрез со всеми событиями и переживаниями последнего времени <…> Что потянуло его, приехавшего, как он сказал, на несколько дней и, кажется, действительно инкогнито, в семью почти незнакомых сестер? <…> Сам он, по-видимому, воспринял рассказ тетушки как нечто мистическое, как протянутую к нему материнскую руку в такой решительный и значительный момент его жизни».
В это последнее перед многолетней разлукой свидание с мужем Цветаева пишет стихотворение, которым она впоследствии откроет сборник «Лебединый стан» – стихи о Белом движении и белогвардейцах.
На кортике своем: Марина —
Ты начертал, встав за Отчизну.
Была я первой и единой
В твоей великолепной жизни.
Я помню ночь и лик пресветлый
В аду солдатского вагона.
Я волосы гоню по ветру,
Я в ларчике храню погоны.
…Но в жизни все было сложнее. Сергей Яковлевич уехал в армию глубоко обиженным на жену. В 1923 году он расскажет об этом Волошину: «…Я тебе не пишу о московской жизни М<арины>. Не хочу об этом писать. Скажу только, что в день моего отъезда (ты знаешь, на что я ехал) после моего кратковременного пребывания в Москве, когда я на все смотрел «последними глазами», Марина делила время между мной и другим, к<отор>ого сейчас называет со смехом дураком и негодяем…»
Другой – это, очевидно, Юрий Александрович Завадский, актер, а впоследствии известный режиссер [10] .
«Негодяй», наверное, все-таки формулировка Сергея Яковлевича. В мемуарной «Повести о Сонечке», написанной в конце 30-х годов, Завадский (Юра З.) предстает как холодный, эгоистичный красавец, не способный ни к глубоким чувствам, ни к оригинальному мышлению. Разговаривать с ним, кроме как о театре, решительно не о чем. «…Не гадкий. Только – слабый. Бесстрастный. С ни одной страстью, кроме тщеславия, так обильно – и обидно – питаемой его красотой» [11] .
Вернувшись из Крыма, Цветаева сблизилась со студийцами – актерами Второй и Третьей студий Художественного театра. Среди них был и Завадский. Увлечение театром и увлечение Завадским шли параллельно.
Уже в первом стихотворении, обращенном к Завадскому (к слову сказать, написанному через несколько дней после «На кортике своем – Марина…»), звучит ирония («Beau teebreux! [12] – Вам грустно. – Вы больны. / Мир неоправдан, – зуб болит!..»).
Завадскому посвящен цикл «Комедьянт» («Ваш нежный лик…», «рот как мед», «прекрасные глаза», «златого утра краше», «рукой Челлини ваянная чаша»). Стихи не выдают глубокого чувства – увлечение, про которое с самого начала известно, что оно не надолго («Не любовь, а лихорадка!», а со стороны героя – «лицедейство – не любовь!»). Цветаева сама сформулировала, что останется от этого романа:
И итогом этих (в скобках —
Несодеянных!) грехов —
Будет легонькая стопка
Восхитительных стихов.
Был и другой «итог» – цветаевские пьесы, роли в которых предназначались Завадскому: «Метель», «Каменный ангел» (тоже характеристика Завадского), «Фортуна», «Приключение», «Феникс». Сюжеты всех этих – при жизни Цветаевой так и не поставленных – пьес далеки от современности. Значит ли это, что Цветаева, как утверждали многие критики, «разошлась» со своим временем? Вовсе нет. Завадский не вытеснил из ее сердца Сергея Эфрона. Погрузившись в восемнадцатое столетие – время действия ее пьес, – она ни на минуту не забывала, в каком веке довелось жить ей и ее мужу. В последнем стихотворении цикла «Комедьянт» у Цветаевой появляется совершенно не свойственное ей раньше сознание греха:
Сам Черт изъявил мне милость!
Пока я в полночный час
На красные губы льстилась —
Там красная кровь лилась.
Пока легион гигантов
Редел на донском песке,
Я с бандой комедиантов
Браталась в чумной Москве.
Уже после Февральской революции она начала писать стихи, которые войдут в «Лебединый стан», и продолжает работу над ним до окончания Гражданской войны. Себя она считает неким современным Нестором («Белый поход, ты нашел своего летописца»). На самом же деле «Лебединый стан» – не летопись, а гимн Белому движению. События революции и Гражданской войны Цветаева осмысливает не в политических категориях. Для нее то битва Добра со Злом (в мировом, даже космическом масштабе). Белая гвардия – это «рать святая», «гордиев узел доблести русской»; белогвардейские штыки – «черные гвозди в ребра Антихристу!».
Почти все стихи «Лебединого стана» пронизаны предчувствием поражения. Но не было для Цветаевой формулы более чуждой, чем: победителей не судят. Напротив – «прав – раз упал». «Лебединый стан» – это песнь «об упавших и не вставших, / В вечность перекочевавших…». Но она знает и другое:
Кто уцелел – умрет, кто мертв – воспрянет.
И вот потомки, вспомнив старину:
– Где были вы ? – Вопрос как громом грянет,
Ответ как громом грянет: – На Дону.
– Что делали? – Да принимали муки,
Потом устали и легли на сон.
И в словаре задумчивые внуки
За словом: долг напишут слово: Дон.
И опять оказалась права Цветаева: не дети, а внуки вспомнили о подвигах Белой гвардии.
Марина Ивановна ни на минуту не забывает, что она – жена белого офицера. И как может солидаризуется с ним: не отдает Алю в школу – там учат по новой (большевистской) орфографии, на поэтических вечерах перед красноармейцами читает стихи из «Лебединого стана» (те – в простоте душевной – думают, что это о красных). Главное же: мысль, что муж сражается за правое дело, придает ей силы, помогает не замечать тяготы – голодного и холодного – быта.
