Есть в стане моем – офицерская прямость,
Есть в ребрах моих – офицерская честь.
На всякую муку иду не упрямясь:
Терпенье солдатское есть.
……………………………………………………
И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром
Скрежещет – корми – не корми! —
Как будто сама я была офицером
В Октябрьские смертные дни.
Образ мужа в «Лебедином стане» освобождается от всех «земных примет» и превращается в «белого лебедя», одного из стаи «белых лебедей».
…А Сергей Эфрон «в аду солдатского вагона» уехал в Ростов, куда с середины января были переведены части Добровольческой армии. 9 февраля (по старому стилю) 1918 года армия выступила из Ростова в поход на Екатеринодар – легендарный поход, вошедший в историю как 1-й Кубанский, или «Ледяной».
Многие участники этого похода оставили свои мемуары. Назовем прежде всего Романа Гуля с его прекрасной, абсолютно честной книгой «Ледяной поход». Действительность, увы, была совсем не такова, как в романтических стихах Цветаевой. «Светлые подвиги» шли бок о бок с жестокостями и несправедливостями. Сам Эфрон в статье «О добровольчестве» впоследствии напишет: «…погромы, расстрелы, сожженные деревни, грабежи, мародерства, взятки, пьянство, кокаин и пр. и пр. Кто же они или, вернее, кем они были – героями-подвижниками или разбойниками-душегубами?» И сам отвечает: и тем и другим. И часто и то и другое соединялось в одном лице. Поэтому они и не получили народной поддержки, поэтому – в конце концов – и оказались разбиты.
Статья написана в 1926 году, но, думается, Эфрон многое понял уже во время «Ледяного похода». Однако низости и мерзости, творимые белыми, до поры до времени не заслонили для него главного: «Десятки, потом сотни, впоследствии тысячи, с переполнявшим душу «не могу», решили взять в руки меч <…> Не могу выносить зла, не могу видеть предательства, не могу соучаствовать, – лучше смерть. Зло олицетворялось большевиками. Борьба с ними стала первым лозунгом и негативной основой добровольчества.
Положительным началом, ради чего и поднималось оружие, была Родина. Родина как идея – бесформенная, безликая, не завтрашний день ее, не «федеративная», или «самодержавная», или «республиканская», или еще какая, а как не определимая ни одной формулой. И не объемлемая ни одной формой. Та, за которую умирали русские на Калке, на Куликовом, под Полтавой, на Сенатской площади 14 декабря, в каторжной Сибири и во все времена на границах и внутри Державы Российской, – мужики и баре, монархисты и революционеры, благонадежные и Разины.
Итак – «За Родину, против большевиков!» было начертано на нашем знамени, и за это знамя тысячи и тысячи положили душу свою, и «имена их, Господи, ты един веси».
28 марта 1918 года Добровольческая армия начала штурм Екатеринодара. Так и не взяв город, потеряв генерала Корнилова, убитого прямым попаданием артиллерийской гранаты, армия отошла на Дон, где бушевало восстание казачества. 30 апреля восьмидесятидневный поход протяженностью более тысячи километров, пройденный более чем с сорока боями, закончился. Прапорщик Сергей Эфрон был награжден знаком отличия 1-й степени.
Вскоре Волошин в Коктебеле получает письмо от Эфрона, датированное 12 мая: «…только что вернулся из Армии, с которой совершил фантастический тысячеверстный поход. Я жив и даже не ранен – это невероятная удача, потому что от ядра корниловской армии почти ничего не осталось <…> Не осталось и одной десятой тех, с кем я вышел из Ростова <…> Живу сейчас на положении «героя» у очень милых местных буржуев. Положение мое очень неопределенно, – пока прикомандирован к чрезвычайной миссии при Донском правительстве. М.б., придется возвращаться в Армию, к-ая находится отсюда верстах в семидесяти. Об этом не могу думать без ужаса, ибо нахожусь в растерзанном состоянии. Нам пришлось около семисот верст пройти пешком по такой грязи, о какой не имел до сего времени понятия. Переходы приходилось делать громадные – до 65 верст в сутки. И все это я делал, и как делал! Спать приходилось по 3–4 часа – не раздевались мы три месяца – шли в большевистском кольце – под постоянным артиллерийским обстрелом. За это время было 46 больших боев. У нас израсходовались патроны и снаряды – приходилось и их брать с бою у большевиков <…> Наше положение сейчас трудное – что делать? Куда идти? Неужели все жертвы принесены даром? Страшно подумать, что это так».
Нет, он так не думает. Уже через две недели в письме, отправленном в Коктебель, он утверждает обратное: «Сейчас намечается ее (России. – Л.П .) выздоровление, воссоединение, и в ближайшем будущем (два-три года) она будет снова великодержавной и необъятной. Никто не сможет ее ни разделить, ни растоптать». По части пророчеств Сергей Эфрон явно уступал своей жене!
Сергей Яковлевич умоляет Макса найти способ известить Марину о том, что он жив и здоров, и, если Волошину что-нибудь известно о Цветаевой, немедленно сообщить ему по прилагаемому адресу. Но Волошин ничего не знал о Марине Ивановне и, видимо, не имел возможности с ней связаться.
Первую весточку о муже Цветаева получила 30 августа 1918 года – в день покушения на Ленина – или днем позже. Кто-то приехавший с Дона сообщил ей, что Эфрон жив. Двойная радость: Сергей жив, а Ленин убит (именно так ей было передано сообщение о покушении).
…Между тем Эфрон, переболевший тифом, в июне-июле оказывается в Коктебеле, вероятно, в отпуске и задерживается там на несколько месяцев. Но отпусков длиною в несколько месяцев не бывает. Видимо, после всего пережитого возвращаться в армию он не хочет. Во всяком случае, он намерен дождаться в Коктебеле приезда Марины с детьми. Какую-то связь с ней установить, очевидно, все-таки удалось. «Все, о чем Вы меня просили в письме, я исполнил», – сообщает он жене. Но, конечно, доходили далеко не все письма.
Наконец, ждать дальше уже не имеет смысла – «Троцкий окончательно закрыл границы». Кроме того, жить абсолютно не на что – продолжать занимать у Волошина больше невозможно. Генерал А.В. Корвин-Круковский начал формировать так называемый Крымский корпус Добровольческой армии. Под угрозой военно-полевого суда все офицеры, находящиеся в Крыму, должны были явиться на призывные пункты.
И все-таки он не оставляет надежды увидеться с женой. «Вернее всего Добровольческая армия начнет движение на Великороссию. Я постараюсь принять в этом движении непосредственное участие – это даст мне возможность увидеть Вас». Но – он понимает – этим планам, возможно, и не суждено сбыться. Последние его слова перед неопределенно долгой разлукой: «Мариночка, – знайте, что Ваше имя я крепко ношу в сердце, что бы ни было – я Ваш вечный и верный друг. Так обо мне всегда и думайте. Моя последняя и самая большая просьба к Вам – живите. Не отравляйте свои дни излишними волнениями и ненужной болью. Все образуется и все будет хорошо. При всяком удобном случае – буду Вам писать. Целую Вас, Алю и Ириночку.
