Чернышевский читал все, что попадало под руку, и с толком, с годами вырабатывая вкус к лучшему: как Достоевский в те же годы, он бредил Шиллером, Гёте, Жуковским, Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем… Нет, слово я употребил не очень точное, это не запой, или запой особого рода… Могут сказать, желание славы… О славе он думал. Но не просто славе, любой, лишь бы его имя звучало. В тетради под диктовку отца среди прочих сентенций было несколько выражений о славе, которые, варьируясь, повторялись много раз. Вот пара примеров: «Любовь к славе есть главнейшая страсть всех вообще людей», «Богатство тленно, слава бессмертна». Сошлюсь опять на архивный текст, правильно вычитанный по сравнению с публикацией: «Высказав ему, чего хотелось бы мне, я спросил его, чего он желал бы. С 1-го раза он уклонился прямого ответа на этот вопрос, а потом сказал: “Славы я не желал бы – это убивает”. На меня это сделало впечатление» [39]. Очевидно, в этот момент он думал о «медных трубах», которые были ему противны. Именно это генеральство славы он не принимал потом в Герцене. Но о себе он думал как о человеке, который может нечто сделать для России, это было для него важно: «Если писать откровенно о том, что я думаю о себе, – не знаю, ведь это странно, – мне кажется, что мне суждено, может быть, быть одним из тех, которым суждено внести славянский элемент умственный, поэтому и нравственный и практический мир, или просто двинуть вперед человечество по дороге несколько новой. Лермонтов и Гоголь, которых произведения мне кажутся совершенно самостоятельны, которых произведения мне кажутся, может быть, самыми высшими, что произвели последние годы в европейской литературе, <…> доказывают, что пришло России время действовать на умственном поприще, как действовали раньше ее Франция, Германия, Англия, Италия» (
Чернышевский, I, 127).
«Великим быть желаю, / Люблю России честь», – писал юный Пушкин. А вот восклицание начинающего студента (1846): «Содействовать славе не преходящей, а вечной своего отечества и благу человечества – что может быть выше и вожделеннее этого? Попросим у Бога, чтобы он судил нам этот жребий» (Чернышевский, XIV, 48). Это из письма к отцу, на которого, повторю, он ориентировался. В семинарии его мальчика называли «светилом», и существует легенда, что проезжий епископ, останавливавшийся и гостивший у саратовского протоиерея, назвал его сына Николеньку «надеждой русской церкви». Так что у юноши были основания думать о себе высоко. Но была еще одна причина. Об этой причине чуть позже.
Пока же подчеркну, что он собирался по принятому им замыслу отца поступить в духовную академию и делать церковную карьеру. Богословие в России только начиналось, до Флоренского, Булгакова, Карташова было еще более полустолетия. Надо сказать, что среди церковных авторов в библиотеке протоиерея были книги двух великих богословов XVIII столетия – Феофана Прокоповича и Стефана Яворского, которые его сын внимательно читал (о чем написал в воспоминаниях). И еще в семинарии он показал себя знатоком Библии и церковных книг. «В риторике и философии не было особых уроков по священному писанию, которое, впрочем, вскоре стало изучаться как самостоятельный предмет. На учителя словесности, Воскресенского, возлагалась обязанность прочесть какую-нибудь книгу из Библии или две книги; обыкновенно Воскресенский в первую половину учебного года читал “Книгу Бытия” без всяких объяснений, разве изредка объяснит что-нибудь. Николай Гаврилович, начитавшись книг духовного содержания и, вероятно, подготовившись дома, под руководством отца, умел объяснить многие места священной книги, чем и приводил в изумление учеников» [40].
Сочинения Чернышевского в семинарии
Думаю, у Чернышевского были основания написать в «Полемических красотах», возражая профессору Киевской духовной академии Юркевичу, что поднимаемые им темы он продумывал еще в семинарии. Тут многое любопытно: и возражение профессору духовной академии, где он хотел учиться, и тема статьи профессора («Из науки о человеческом духе), и доводы НГЧ: «Статья г. Юркевича написана, как оказывается, в опровержение моей статьи об антропологическом принципе. <…> Все мы, семинаристы, писали точно то же, что написал Г. Юркевич. Если угодно, я могу доставить в редакцию “Русского вестника” так называемые на семинарском языке “задачи”, то есть сочинения, маленькие диссертации, писанные мною, когда я учился в философском классе саратовской гимназии» (Чернышевский, VII, 725–726). Стоит отметить не только темы, но и оценки семинарских профессоров. Причем замечу, что почти все религиозные максимы, по поводу которых он писал сочинения, вошли в стиль его поведения. Как написал Владимир Соловьёв, поведение Чернышевского, особенно после ареста и на каторге, было поведением христианского подвижника. Столь же очевидно, что направление Саратовской семинарии, судя по темам, бесспорно было близко просветительским идеалам, не говоря уже об обязательных сочинениях на латинском и татарском (что важно, ведь в губернии значительный процент составляло татарское население).
Вот список некоторых из его сочинений.
Рукописи ученических лет Чернышевского (1836–1845)
№ 63/792. Рукопись в четвертку на 4 листах, из которых 2 листа заняты текстом. На первом листе рукою Чернышевского написано: «Задачи ученика Нисшего Второго Отделения Николая Чернышевского. Задач по словесности – русских 32, латинских 21, задач по Всеобщей истории – 10, отчета 4’/г листа». На л. 2-м план сочинения на тему: «Вера утешает человека». На обороте 2-го л. рукою преподавателя написано: «Очень хорошо». Рукопись относится к 1843 г.
№ 64/793’ «О следствиях книгопечатания».
Семинарское сочинение Чернышевского, на 2 лл. писчей бумаги в четвертку. Внизу 1-го л. написано: «Николай Чернышевский».
На 2-м л. отметка преподавателя: «Очень хорошо».
Рукопись относится к 1843 г.
№ 67/796. «Почему монархическое правление выгоднее республиканского?». Семинарское соч., на 2-х лл. писчей бумаги, в четвертку. На 1-м л. надпись: «Николай Чернышевский». На последнем л. отметка преподавателя: «Отлично, хорошо». Рукопись относится к 1843 г.
№ 77/806. «Речь римлянина Муция Сцеволы Порсене, царю Клувийскому, после того как он убил, вместо самого царя, писца его». Перевод с латинского. На 2-х лл. в четвертку. На 1-м л. подпись: «Николай Чернышевский». На 2-м л. отметка учителя: «Перевод верен, точен и весьма хорош». Рукопись относится к 1843 г.
№ 78/807. «М. Аттилий к Сенату Римскому о том, что не должно разменивать военнопленных». Перевод с латинского. На 4-х лл., из коих 3 заняты текстом. На 1-м л. подпись: «Николай Чернышевский». В конце рукописи отметка: «Перевод зрелый и весьма хороший». Рукопись относится к 1843 г.
№ 82/811. «Расположение слова – Не приемли имени господа Бога твоего всуе». – Исход, ХХ,7/ Семинарское соч. На 2 лл.
