под Ленинградом.
Рассказывая о предвоенном годе в жизни Фёдора Абрамова, остановимся ещё на одном случившемся тогда событии. Он влюбился. Нет, речь идёт вовсе не о Нине Гурьевой, но, как это ни парадоксально, его любимой вновь стала… Нина. В раннем, ещё военном дневнике Абрамов заметит будто бы в шутку, а может, и сожалея: «…ох, и везёт мне на Нинок», – и, наверное, будет по-своему прав. Заглядывая вперёд, это можно назвать пророчеством.
Нина Левкович. Коренная ленинградка с Большой Московской. Она жила с матерью Яникой Леонтьевной Левкович в доме 11, в обычной тесной ленинградской коммуналке, в квартире под номером 6. Были ли у неё братья, сёстры, кто её отец, мы не знаем. Но имя Нины Левкович Фёдор Абрамов не единожды упоминает в дневнике, например в записи от 10 мая 1945 года.
Знакомство с Ниной, вероятнее всего, произошло на одном из студенческих вечеров, куда она могла прийти, скажем, вместе с подругой. А почему бы и нет? По крайней мере где и как они встретились, документальных сведений нет, впрочем, не существует и их «обильной» довоенной переписки, которой, может быть, и не было. Они жили тогда в одном городе и могли довольно часто видеться.
Чем она понравилась Фёдору и чем её очаровал с виду мрачновато-серьёзный, не особо разговорчивый студент – неизвестно. Она даже не была студенткой университета, училась в каком-то техникуме и, по всей видимости, как и Фёдор, в компании не блистала. Может быть, этим и взяла! Скромностью и простотой, ненавязчивостью в общении, пониманием. Только молодые люди, быстро познакомившись, уже не отпускали друг друга из виду. Вскоре Нина познакомила его и со своей мамой. Затем о существовании Нины Левкович узнали и близкие Фёдора.
Как сложились бы их отношения, если бы не война, гадать не будем. Вот только именно она – Нина Левкович в июле 1941 года проводит Фёдора Абрамова в народное ополчение и в сентябре этого же года получит от него последнюю фронтовую весточку. Фёдор, предчувствуя, что, вероятнее всего, погибнет в предстоящем бою, трогательно попрощается с ней, уже не надеясь получить ответа. Это будет обычная почтовая открытка, отправленная Абрамовым на имя Нининой матери на их домашний адрес, где на обороте карандашом уверенным абрамовским почерком будет написано:
«Дорогая Нина!
Это, вероятно, моё последнее письмо.
На днях начнём решающую операцию. Я нахожусь на самом серьёзном участке фронта. Живётся очень скверно: не говоря уже о самом положении, у меня нет ни одного товарища, с кем бы можно было отвести хоть душу. Однако я по-прежнему придерживаюсь старых взглядов – моё место на фронте!
Мне хотелось бы о многом поговорить с тобой, но всё, всё решительно перепуталось. Война гудит, будто гром по мне. Но помни, будете праздновать победу, вспомните тогда нас. Мы были уж не так плохи. Передай мой привет Мике Кагану. О Володьке ничего не знаю. Жив ли он? Скверно. Напиши пару слов моим родным.
Прощай, голубоглазая!
Федя».
На открытке оттиск штампа полевой почты с датой «28.11.41» (именно в этот день Фёдор Абрамов получит второе, тяжёлое ранение. – О. Т.), а на штампе почтового отделения в Ленинграде, куда была доставлена открытка, – «30.11.1941».
Мика Каган, которого упоминает Абрамов в письме, по всей видимости, есть Моисей Каган, однополчанин Абрамова, и он, судя по всему, хорошо знал Нину Левкович.
Возможно, что Нина навещала Фёдора в госпитале после его первого ранения, куда он попал вместе с Микой Каганом. Кто знает? Ведь ни прямых, ни косвенных подтверждений этому нет, но и опровергнуть данное предположение, судя по написанному Абрамовым Нине, мы также не можем.
После второго ранения связь Фёдора Абрамова с Ниной прервётся, но он о ней не забывал и ждал встречи. Будучи офицером Смерша, очутившись по службе в блокадном Ленинграде поздней осенью 1943 года, Абрамов помчится на Большую Московскую, 11, но дверь ему никто не откроет. У Нины Левкович с её мамой уже будет другой адрес…
Тогда, стоя у подъезда дома, где жила Нина Левкович, Абрамов не знал, что её и Янику Леонтьевну, как и его самого, зимой 1942 года эвакуировали из осаждённого врагом города. Не исключено, что Нину с Фёдором вывозили в одной колонне блокадников.
Часть 2. «Моё место на фронте…»: 1941–1945
Ополченец – рядовой – курсант
Каким бы стал Фёдор Абрамов, если бы не война? Конечно – другим. И как личность, и по характеру. Но если так, то почему он, фронтовик, воочию видевший весь ужас войны, её суровую правду, так ничтожно мало о ней написал? Почему не раскрыл «окопную правду» рядового солдата-ополченца? И вот вам, пожалуйста, опять новые «почему» в биографии писателя. Не много ли тех необъяснимых фактов его суровой жизни, которые мы до сей поры разгадать не можем?
А ведь тема «окопной» войны мучила, терзала его всю жизнь, с каждым годом всё больше и больше обостряя чувство глубокой боли за тех, кто остался там, на полях сражений. Он словно корил себя за то, что вопреки всему остался жив, и уже потом, всю свою жизнь, пытался оправдать этот «поступок», не зная, как выложить это оправдание на чистый лист бумаги. Но его война не вписывалась в бытовавшую тогда официальную правду о Великой Отечественной, а написать иначе, вопреки своей совести, он не мог. И даже то немногое о войне, что Фёдор Абрамов создавал в течение всего периода творчества, так и осталось незавершённым и при жизни неопубликованным.
Но Фёдор Абрамов показал нам другую войну. Война в его произведениях – в судьбах и душах людей, «ковавших» победу. Да, на страницах его книг не рвутся снаряды, не кипят рукопашные бои, не горят города и сёла. Но война где-то рядом, совсем близко, в скупых письмах – весточках с фронта, в похоронках, «заваливших» стариков, жён и детей, в изнуряющем труде ради Великой Победы.
Абрамов не делил войну на передовую и тыл, она была для него одна, была единым целым: и солдаты в окопах, и «бабья, подростковая и стариковская война в тылу». И вот эта война в тылу «была не менее страшной и героической, чем война на фронте». «Так можно ли говорить, что я не писал о войне?» – твёрдо заявит Абрамов в своём очерке «Ответ читателям».
Но ведь именно война и «дала» Абрамова литературе, «подсказала» тему и… сохранила его жизнь. Именно сохранила! Не получи он второго ранения, не будь «списанным» на время с воинской службы, он наверняка, да что там наверняка, точно бы погиб в тех жестоких,
