Один год я была вожатой, а следующий — уже старшей пионервожатой. Увлечь детей, стать руководителем не по должности, а фактически — это необъяснимое счастье. Нельзя забыть торжественную линейку, на которой построились 11 отрядов школьников — все в пионерской форме, а я стою на трибуне и принимаю рапорты.
Уже тогда стало понятно: работа для меня интересней влюбленностей.
Я пошла на театроведческий в ГИТИС, поскольку меня не приняли в Педагогический институт, о котором я мечтала. На похоронах моего школьного учителя Ивана Ивановича Зеленцова я произнесла речь от имени учеников и поклялась, что продолжу его дело. Но педагогом мне стать не удалось. И в этом не было моей вины.
Я поступала в Педагогический институт на исторический факультет. На собеседовании руководитель факультета спросил: «Что у вас за фамилия — Эскина? Эстонская?» Я объяснила, что еврейская. Тогда он поинтересовался, на каком языке мы разговариваем дома. Мне это было смешно слышать — на идише у нас не говорила даже бабушка. Однажды папа повел меня на спектакль «Тевье-молочник» — с его другом Михоэлсом в главной роли. Я пыталась убедить его, что мы ничего не поймем. Тогда он уверенно заявил: «Я тебе буду все переводить». Во время спектакля папа каждую минуту спрашивал меня: «Что он сказал?» А я тогда занималась немецким языком и кое-что понимала из-за близости идиша и немецкого.
Декан намекнул: лучше забрать документы.
Директор моей школы Елена Хорохордина считала, что я создана для педагогики, и даже звонила в институт. Но из этой затеи ничего не вышло.
И тогда я отправилась в ГИТИС. Не знаю, думала ли я о том, что мне легко будет поступить — ведь там знали папу. Экзамены сдала не блестяще: требовалось написать рецензию на спектакль, а пишу я плохо. Меня приняли на театроведческий факультет. Руководителем нашего курса стал лучший театральный критик страны — Павел Александрович Марков.
* * *
У нас преподавали замечательные профессора, известные сейчас по учебникам; Алексей Дживелегов, Александр Аникст, Стефан Мокульский, Григорий Бояджиев, Константин Локс. Они считались космополитами, и поэтому на какое-то время их отстранили от работы. Вернулись они в ГИТИС как раз в тот год, когда поступили мы.
Александр Аникст читал спецкурс по Шекспиру, Стефан Мокульский — по Мольеру.
Константин Локс преподавал нам зарубежную литературу. Он уже тогда был известен своими переводами. Лекции Локс читал странно: монотонным голосом, опустив глаза. Когда подошло время экзамена, мы были уверены, что никого из нас он не знает в лицо. И вдруг выясняется: он запомнил всех, причем даже по именам. И так же, не поднимая глаз, он перечислял: «Вы пропустили такую-то лекцию, а вы — такую-то».
Самой колоритной фигурой был Алексей Карпович Дживелегов — армянин с итальянской внешностью. Его лекции начинались примерно так: «Когда мы с моей спутницей бродили по Венеции…» И дальше — об итальянском театре. Иногда он так увлекался рассказом, что студенты вынуждены были его прерывать: «Алексей Карпович, вы сейчас лекцию для какого курса читаете?» — «Для третьего». — «Так мы же еще на первом!»
Ему тогда уже было за семьдесят. И он очень любил опереться на какую-нибудь студентку, чтобы дойти до аудитории. Помню, пятикурсники мне говорят: «Ты зачем его тащила?» — «Так ведь он ничего не видит». — «Да все он видит! Ему просто хочется обнять девчонку!»
Историю музыки нам преподавала Вера Россихина. Мы должны были не только слушать произведения, но и исполнять их сами. Пели хором. Что-нибудь вроде «Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами…» Слова песен я знала наизусть, но мотив верно воспроизвести не могла и всех только сбивала. Однокурсники даже предлагали: «Давайте сложимся, купим Эскиной мороженое, чтобы она помолчала».
Курс «Русский театр» преподавал Юрий Арсеньевич Дмитриев, человек легендарный, доктор искусствоведения, крупнейший специалист по цирку. Лекции он читал очень эмоционально, с большим напором. Читает-читает — и вдруг падает со стула. И, как будто ничего не случилось, продолжает лекцию, уже лежа под столом.
Юрий Арсеньевич был очень оригинальным педагогом. Я отправлялась в пионерлагерь вожатой и попросила разрешения сдать экзамен досрочно. Он разрешил. Пришла, ответила, как мне показалось, хорошо. Открываю зачетку, а там — тройка. Пытаюсь протестовать, а он говорит: «Ничего, пересдашь». Я напоминаю ему, что должна уехать в лагерь. «Я к тебе туда приеду», — неожиданно произносит он. И действительно приехал и принимал у меня экзамен в лагере!
Всех этих выдающихся преподавателей собрал в ГИТИСе Матвей Алексеевич Горбунов. Он был совсем не похож на ректора. Очень смешно говорил. Как-то попался ему в коридоре Борис Владимиров (будущий актер из знаменитого эстрадного дуэта — Авдотья Никитична и Вероника Маврикиевна), у которого уши были несколько оттопырены. Горбунов останавливает его и спрашивает: «Что у тебя с ушами? На ночь обязательно завязывай полотенцем». Или говорил студентам: «А режиссеры идут заниматься с Марией Осиповной Кнебелью». Мы и позже продолжали над ним смеяться, но уже признавали его заслуги: он создал замечательную атмосферу в институте.
Все, что читали нам наши педагоги, не касалось политики и сиюминутной жизни. Они были выше этого.
* * *
Мы практически не сидели дома; разрывались между ГИТИСом, общежитием на Трифоновке, в котором жили иногородние, и театрами. Спектаклей приходилось смотреть много. В том числе огромное количество несусветной ерунды — про рабочих и колхозников. Но были и замечательные постановки Театра имени Вахтангова с Рубеном Симоновым, Цецилией Мансуровой. Ходили мы в знаменитый, один из лучших тогда, Детский театр, в котором работали Мария Осиповна Кнебель, совсем еще молодой Анатолий Васильевич Эфрос и подающий большие надежды актер Олег Ефремов.
Часто мы стояли у окошечка администратора и просились пройти внутрь. Нас пропускали на свободные места. Мы садились в партер, но нас гнали на бельэтаж, потом на первый ярус, на второй — какой только есть… Мы покорно перебирались наверх.
Когда были просмотры спектаклей в Театре Вахтангова, мы перед началом собирались у входа, дожидались большого скопления людей и всем курсом — десять человек — напирали на впереди стоящих. После чего оказывались внутри. И не было нам нисколько стыдно.
Сейчас меня
