Троцкий сохранял курс объединенной оппозиции 1926–1927 гг., предусматривавший лишь острую критику политики Сталина и его сторонников в ВКП(б) и Коминтерне, которых именовал «центристами», а также «правых» (Н.И. Бухарина и его последователей в СССР и за его рубежами).
Впрочем, от «правых» уже к концу 1929 г. почти ничего не осталось, ибо Бухарин и близкие к нему А.И. Рыков и М.П. Томский покаялись, будучи снятыми с ответственных постов (Рыков еще год оставался главой правительства, но реальной власти уже не имел, и его устранение было предрешенным), а их последователи в зарубежных компартиях либо последовали примеру старших советских товарищей, либо были исключены. Троцкий добивался изменения политического курса ВКП(б) и Коминтерна путем фактического принятия его платформы. Естественно, это могло произойти только при условии отстранения от руководства Сталина, что в конце 20-х — начале 30-х гг. было уже практически невозможно.
Применительно к организациям своих сторонников вождь оппозиции проявлял четко прослеживаемую по документам двойственность — он отказывался считать их объединения параллельными компартиями и называл эти объединения оппозиционными группами, течениями, лигами и т. п., но в то же время добивался их внутренней структуризации, строгой дисциплины в них, единой идеологии, то есть фактически они рассматривались если не как партии, то, по крайней мере, в качестве зачатков партий. Было образовано и международное объединение этих групп во главе с едва подававшими признаки жизни Международным бюро и Международным секретариатом, находившимися в Париже.
Планы были весьма обширными. Предполагалось, например, уже в 1929 г. создать крупный международный журнал под условным наименованием «Оппозиция», который сцементировал бы гетерогенные группы в разных странах вокруг единой политической идеологии. Но создать такой журнал так и не удалось. Международный секретариат оказался в состоянии лишь изредка, без какой-либо периодичности, выпускать свой бюллетень.
С самого начала, как это обычно бывает с мелкими отколовшимися политическими единицами, в оппозиционных группах и между ними происходили острые столкновения по вопросам догматики, организации, личного престижа. Последний мотив был немаловажным, ибо вокруг оппозиционных коммунистических групп терлось немало авантюристов, мошенников и тайных агентов советских спецслужб, о чем мы уже упоминали в другой связи.
Соперничавшие политики и политиканы часто стремились привлечь Троцкого в качестве своего защитника и арбитра, и он обычно охотно, хотя и весьма неосторожно ввязывался во всевозможные конфликты и дрязги, хотя подчас и старался соблюсти позицию отца-примирителя. Эта поза, однако, ему редко удавалась, хотя окружавшие и смотрели на него снизу вверх, а он сам всячески поощрял такую иерархию, сочетая ее с внешним демократизмом. Последний, впрочем, призван был вновь и вновь продемонстрировать величие его носителя.
В течение всех лет своей политической деятельности Троцкий держался особняком и свысока с окружающими. У него почти не было личных друзей. Только двоих из товарищей по партии — Христиана Раковского и Адольфа Иоффе — он удостаивал такого определения (Иоффе покончил жизнь самоубийством в 1927 г., а Раковский с 1928 г. находился в ссылке). Будучи убежденным в своей постоянной теоретической и политической правоте, обладая острым аналитическим умом и жалящим пером, Троцкий в ту пору, когда он был в числе советско-большевистских вождей, никогда не снисходил до мещанского, как он полагал, уровня других партийных боссов.
На заседаниях политбюро, когда обсуждались вопросы, не представлявшие для него интереса, он демонстративно читал французские романы на языке оригинала, что вызывало естественную озлобленность всех этих явно провинциальных сталиных и молотовых, калининых и орджоникидзе. В книге воспоминаний, впервые изданной в 1930 г. в Берлине, Троцкий писал о времени своего пребывания в высшем партийном эшелоне: «Если я не участвовал в тех развлечениях, которые все больше входили в нрав нового правящего слоя, то не из моральных принципов, а из нежелания подвергать себя испытаниям худших видов скуки. Хождение друг к другу в гости, прилежное посещение балета, коллективные выпивки, связываемые с перемыванием косточек отсутствующих, никак не могли привлечь меня. Новая верхушка чувствовала, что я не подхожу к этому образу жизни. Меня даже и не пытались привлечь к нему. По этой самой причине многие групповые беседы прекращались при моем появлении, и участники расходились с некоторым конфузом за себя и с некоторой враждебностью ко мне. Вот это и означало, если угодно, что я начал терять власть»[58].
Почти такой же стиль взаимоотношений Троцкий сохранил и в эмиграции. Обычно он был вежлив и приветлив со своими сотрудниками. Хотя временами у него и бывали приступы раздражения и чуть ли не истерические вспышки, он, как правило, стремился держать себя в руках. Но весь стиль поведения подчеркивал собственное величие и политическую миссию.
Секретари и посетители вспоминали, что пиджак Троцкого всегда был застегнут на все пуговицы, галстук затянут, походка прямая, спина ровная. Будучи требовательным к себе и не допуская, как правило, послаблений, он предъявлял столь же высокие и даже иногда намного большие требования к окружающим, считая любое проявление жизненных начал «мелкобуржуазной распущенностью», если не изменой.
Сам Троцкий мог позволить себе, хотя и изредка и, пожалуй, только в качестве стимула для работы, такие удовольствия, как охота и рыбная ловля, дневной сон. Он не чурался, хотя и в качестве третьестепенного занятия, любовной интриги. Но подобное поведение со стороны окружающих было бы совершенно немыслимым. Жан Хейженоорт, помощник и секретарь Троцкого в эмиграции, писал о взгляде своего шефа — «властном и уверенном в этой властности»[59]. Тот же Хейженоорт вспоминал, что, когда в Мексике приехавшая туда супруга Жана вступила в легкий бытовой спор с женой Троцкого Натальей Седовой, нарушившая этикет дама была немедленно отправлена домой, во Францию[60].
По документам можно легко проследить, как постепенно Троцкий порывал со своими сторонниками на Западе, которых поначалу было не так уж мало, пока в конце концов не оказался в почти полном политическом и личностном одиночестве. Старые товарищи и соратники превращались во врагов. Среди них были значительные и способные политики и организаторы. Можно назвать имена французов П. Навилля и Ж. Молинье, испанца А. Нина, немцев К. Ландау и О. Зейпольда, чехов Э. Буриана и Х. Леноровича, американца М. Шахтмана и многих других.
